Аисты

В одном маленьком городке на крыше самого крайнего домика приютилось гнездо аиста. В нем сидела мамаша с четырьмя птенцами, которые высовывали из гнезда свои маленькие черные клювы, — не успевшие еще покраснеть. Неподалеку от гнезда, на самом коньке крыши, стоял, вытянувшись в струнку и поджав под себя одну ногу, сам папаша; ногу он поджимал, чтобы не стоять на часах без дела. Можно было подумать, что он вырезан из дерева, до того он был неподвижен.

«Вот важно так важно! — думал он. — у гнезда моей жены стоит часовой! Кто же знает, что я ее муж? Могут подумать, что я наряжен сюда в караул. То-то важно!» И он продолжал стоять на одной ноге.

На улице играли ребятишки; увидев аиста, самый озорной из мальчуганов затянул, как умел и помнил, старинную песенку об аистах; за ним подхватили все остальные:

Аист, аист белый.
Что стоишь день целый,
Словно часовой,
На ноге одной?
Или деток хочешь
Уберечь своих?
Попусту хлопочешь,-
Мы изловим их!
Одного повесим,
В пруд швырнем другого,
Третьего заколем,
Младшего ж живого
На костер мы бросим
И тебя не спросим!

—  Послушай-ка, что поют мальчики! — сказали птицы.

—  Они говорят, что нас повесят и утопят!

—  Не надо обращать на них внимания! — сказала им мать. — Не слушайте, ничего и не будет!

Но мальчуганы не унимались, пели и дразнили аистов; только одни из мальчиков, по имени Петер, не захотел пристать к товари­щам, говоря, что грешно дразнить животных. А мать утешала птен­цов.

—  Не обращайте внимания! — говорила она. — Смотрите, как спо­койно стоит ваш отец, и это на одной-то ноге!

—  А нам страшно! — пищали птенцы и глубоко-глубоко запрятали головки в гнездо.

На другой день ребятишки опять высыпали на улицу, увидали аистов и опять запели:

Одного повесим,
В пруд швырнем другого...

—  Так нас повесят и утопят? — спросили птенцы.

—  Да нет же, нет! — отвечала мать. — А вот скоро мы начнем ученье! Вам нужно выучиться летать! Когда же выучитесь, мы отпра­вимся с вами на луг в гости к лягушатам. Они будут приседать перед нами в воде и петь:«Ква-ква-ква!» А мы съедим их — вот будет веселье!

—  А затем? — спросили птенцы.

—  Затем все мы, аисты, соберемся на осенние маневры. Вот уж тогда надо уметь летать как следует! Это очень важно! Того, кто будет летать плохо, генерал проколет своим острым клювом! Так вот, ста­райтесь изо всех сил, когда будете учиться!

—  Так нас все-таки заколют, как сказали мальчики! Слушайка они опять поют!

—  Слушайте меня, а не их! — сказала мать. — После маневров мы улетим отсюда далеко-далеко, за высокие горы, за темные леса , в теплые края, в Египет! Там есть треугольные каменные дома; вер­хушки их упираются в самые облака, а зовут их пирамидами. Они построены давным-давно, так давно, что ни один аист и представить себе не может! Там есть тоже река, которая разливается, и тогда весь берег покрывается илом! Ходишь себе по илу и кушаешь лягушек!

—  О! — сказали птенцы.

—  Да! Вот прелесть! Так день-деньской только и делаешь, что ешь. А вот в то время как нам будет так хорошо, здесь, на деревьях, не останется ни единого листика, наступит такой холод, что облака застынут кусками и будут падать на землю белыми крошками!

Она хотела рассказать им про снег, да не умела объяснить хоро­шенько.

—  А эти нехорошие мальчики тоже застынут кусками? — спросили птенцы.

—  Нет, кусками они не застынут, но померзнуть им придется. Будут сидеть и скучать в темной комнате и носу не посмеют высунуть нос на улицу! А вы-то будете летать в чужих краях, где цветут цветы и ярко светит теплое солнышко.

Прошло немного времени, птенцы подросли, могли уже вставать в гнезде и оглядываться кругом. Папаша-аист каждый день приносил им славных лягушек, маленьких ужей и всякие другие лакомства, какие только мог достать. А как потешал он птенцов разными забав­ными штуками! Доставал головою свой хвост, щелкал клювом, точно у него в горле сидела трещотка, и рассказывал им разные болотные истории.

—  Ну, пора теперь и начинать учение! — сказала им в одни пре­красный день мать, и всем четверым птенцам пришлось вылезть из гнезда на крышу.

Батюшки мои, как они шатались, балансировали крыльями и все- таки чуть-чуть не свалились!

—  Смотрите на меня! — сказала мать. — Голову вот так, ноги так! Раз-два! Раз-два! Вот что поможет вам пробить себе дорогу в жизни! — И она сделала несколько взмахов крыльями. Птенцы неуклюже под­прыгнули и — бац! — все так и растянулись! Они были еще тяжелы на подъем.

—  Я не хочу учиться! — сказал один птенец и вскарабкался назад в гнездо. — Я вовсе не хочу лететь в теплые края!

—  Так ты хочешь замерзнуть тут зимой? Хочешь, чтобы мальчиш­ки пришли и повесили, утопили или сожгли тебя? Постой, я сейчас позову их!

—  Ай, нет, нет! — сказал птенец и опять выпрыгнул на крышу.

На третий день они уже кое-как летали и вообразили, что могут также держаться в воздухе на расправленных крыльях. «Незачем все время ими махать, — говорили они. — Можно и отдохнуть». Так и сделали, но... сейчас же шлепнулись на крышу. Пришлось опять ра­ботать крыльями.

В это время на улице собрались мальчики и запели:

Аист, аист белый!

—  А что, слетим да выклюем им глаза? — спросили птенцы.

—  Нет, не надо! — сказала мать. — Слушайте лучше меня, это куда важнее! Раз-два-три! Теперь полетим направо: раз-два-три! Теперь налево, вокруг трубы! Отлично! Последний взмах крыльями удался так прекрасно, что я разрешу завтра отправиться со мной на болото. Там соберется много других милых семейств с детьми, — вот и пока­жете себя! Я хочу, чтобы вы были самыми лучшими. Держите головы повыше, так гораздо красивее и внушительнее!

—  Но неужели мы так и не отомстим этим нехорошим мальчи­кам? — спросили птицы.

—  Пусть они себе кричат что хотят! Вы-то полетите к облакам, увидите страну пирамид, а они будут мерзнуть здесь зимой, не увидят ни единого зеленого листика, ни сладкого яблочка!

—  А мы все-таки отомстим! — шепнули птенцы друг другу и про­должали учение.

Задорнее всех из ребятишек был самый маленький, тот, что пер­вый затянул песенку об аистах. Ему было не больше шести лет, хотя птенцы-то думали, что ему лет сто, — он был ведь куда больше их отца с матерью, а что же знали птенцы о годах детей и взрослых людей! И вот вся месть птенцов должна была обрушиться на этого мальчугана, который был зачинщиком и самым неугомонным из насмешников. Птенцы были на него ужасно сердиты и чем больше подрастали, тем меньше хотели выносить от него обиды. В конце концов матери при­шлось обещать им как-нибудь отомстить мальчугану, но не раньше, как перед самым отлетом в теплые края.

—  Посмотрим сначала, как вы будете вести себя на больших ма­неврах! Если дело пойдет плохо и генерал проколет вам грудь своим клювом, мальчики ведь будут правы. Вот увидим!

—  Увидишь! — сказали птенцы и усердно принялись за упражне­ния. С каждым днем учение продвигалось, и наконец они стали летать так легко и красиво, что просто любо.

Настала осень; аисты начали приготовляться к отлету на зиму в теплые края. Вот так маневры пошли! Аисты летали взад и вперед над лесами и озерами: им надо было испытать себя — предстояло ведь огромное путешествие! Наши птенцы отличились и получили на ис­пытании не по нулю с хвостом, а по двенадцати с лягушкой и ужом! Лучше этого балла для них и быть не могло: лягушек и ужей можно ведь было съесть, что они и сделали.

—  Теперь будем мстить! — сказали они.

—  Хорошо! — сказала мать. — Вот что я придумала — это будет лучше всего. Я знаю, где тот пруд, в котором сидят маленькие дети до тех пор, пока аист не возьмет их и не отнесет к папе с мамой. Преле­стные крошечные детки спят и видят чудесные сны, каких никогда уже не будут видеть после. Всем родителям очень хочется иметь такого малютку, а всем детям — крошечного братца или сестрицу. Полетим к пруду, возьмем оттуда малюток и отнесем к тем детям, которые не дразнили аистов; а насмешники ничего не получат! А тому доброму мальчику, — надеюсь, вы не забыли его, — который сказал, что грешно дразнить животных, мы принесем зараз и братца и сест­рицу. Его зовут Петер, будем же и мы в честь его зваться Петерами!

Сказано — сделано, и вот с тех пор всех аистов зовут Петерами.

Библиотека зарубежных сказок в 9 т. Т. 1: Для детей: Пер. с дат./ Ханс Кристиан Андерсен; Сост. Г. Н. Василевич; Худож. М. Василец. — Мн.: Мал. пред. "Фридригер", 1993. — 304 с.: ил.

Перо и чернильница

Однажды кто-то сказал, глядя на чернильницу, стоявшую на пись­менном столе в кабинете поэта: «Удивительно, чего-чего только не выходит из этой чернильницы! А что-то же выйдет из нее на этот раз?.. Да, действительно, удивительно!»

—  Именно! Это-то и непостижимо! Я сама всегда это говорила! — обратилась чернильница к гусиному перу и другим предметам на столе, которые могли ее слышать. — Замечательно, чего только не выходит из меня! Просто невероятно даже! Я и сама, право, не знаю, что выйдет, когда человек начнет черпать из меня! Одной моей капли достаточно, чтобы исписать полстраницы, и чего-чего только не уме­стится на ней! Да, я нечто замечательное! Из меня выходят всевоз­можные поэтические творения! Все эти живые люди, которых узнают читатели, эти искренние чувства, юмор, дивные описания природы! Я и сама не возьму в толк — я ведь совсем не знаю природы, — как все это вмещается во мне? Однако же это так! Из меня вышли и выходят все эти воздушные, грациозные девичьи образы, отважные рыцари на фыркающих конях и кто там еще? Уверяю вас, все это получается совершенно бессознательно!

—  Правильно! — сказало гусиное перо. — Если бы вы отнеслись к делу сознательно, вы бы поняли, что вы только сосуд с жидкостью. Вы смачиваете меня, чтобы я могло высказать на бумаге то, что ношу в себе! Пишет перо! В этом не сомневается ни единый человек, а пола­гаю, что большинство людей понимают в поэзии не меньше старой чернильницы!

—  Вы слишком неопытны! — возразила чернильница. — Сколько вы служите? И недели-то нет, а уж почти совсем износились. Так вы воображаете, что это вы творите? Вы только слуга, и много вас у меня перебывало — и гусиных и английских стальных! Да, я отлично знакома и с гусиными перьями и со стальными! И много вас еще перебывает у меня в услужении, пока человек будет продолжать записывать то, что почерпнет из меня!

—  Чернильная бочка! — сказало перо.

Поздно вечером вернулся домой поэт; он пришел с концерта скри­пача-виртуоза и весь был еще под впечатлением его прекрасной игры. В скрипке, казалось, был неисчерпаемый источник звуков: то как будто катились звеня, словно жемчужины, капли воды, то щебетали птички, то ревела буря в сосновом бору. Поэту казалось, что он слышит плач собственного сердца, выливавшийся в мелодии, похо­жей на гармоничный женский голос. Звучали, казалось, не только струны скрипки, но и все ее составные части. Удивительно, необычай­но! Трудна была задача скрипача, и все же искусство его выглядело игрою, смычок словно сам порхал по струнам; всякий, казалось, мог сделать то же самое. Скрипка пела сама, смычок играл сам, вся суть как будто была в них, о мастере же, управлявшем ими, вложившем в них жизнь и душу, попросту забывали. Забывали все, но не забывал о нем поэт и написал вот что:

«Как безрассудно было бы со стороны смычка и скрипки кичиться своим искусством. А как часто делаем это мы, люди — поэты, худож­ники, ученые, изобретатели, полководцы! Мы кичимся, а ведь все мы — только инструменты в руках создателя. Ему одному честь и хвала! А нам гордиться нечем!»

Так вот что написал поэт и озаглавил свою притчу «Мастер и инструменты».

—  Что, дождались, сударыня? — сказало перо чернильнице, когда они остались одни. — Слышали, как он прочел вслух то, что я напи­сало?

—  То есть то, что вы извлекли из меня! — сказала чернильница.— Вы вполне заслужили этот щелчок своей спесью! И вы даже не пони­маете, что над вами посмеялись! Я дала вам этот щелчок из собствен­ного нутра. Уж позвольте мне узнать свою собственную сатиру!

—  Чернильная душа! — сказало перо.

—  Гусь лапчатый! — ответила чернильница.

И каждый решил, что ответил хорошо, а сознавать это приятно; с таким сознанием можно спать спокойно, они и заснули. Но поэту не спалось; мысли волновали его, как звуки скрипки, катились жемчу­жинами, шумели, как буря в лесу, и он слышал в них голос собствен­ного сердца, чувствовал дыхание Великого мастера...

Одному ему честь и хвала!

Библиотека зарубежных сказок в 9 т. Т. 1: Для детей: Пер. с дат./ Ханс Кристиан Андерсен; Сост. Г. Н. Василевич; Худож. М. Василец. — Мн.: Мал. пред. "Фридригер", 1993. — 304 с.: ил.

Старый уличный фонарь

Знаете ли вы сказку про старый уличный фонарь? Она не бог весть как интересна, но все-таки послушайте ее.

Так вот, жил-был один почтенный уличный фонарь; честно слу­жил много лет, но вот его решили уволить. Фонарю стало известно, что он последний вечер висит на столбе, освещая улицу, и чувства его можно было сравнить с чувством увядшей балерины, которая танцует в последний раз и знает, что завтра ее попросят сойти со сцены. Он с ужасом ждал завтрашнего дня: завтра ему предстояло явиться на смотр в ратушу и впервые представиться «тридцати шести отцам города», которые решат, годен ли он еще к службе или нет.

Да, завтра должен был решиться вопрос: переведут ли его осве­щать какой-нибудь другой мост, ушлют ли в деревню или отправят на фабрику, или же просто сдадут в переплавку. Фонарь могли перепла­вить во что угодно; но больше всего его угнетала неизвестность: он не знал, будет ли он помнить о том, что некогда он был уличным фона­рем, или не будет? Так или иначе, он знал, что ему во всяком случае придется расстаться с ночным сторожем и его женой, которые стали ему близки, как родные. Оба они — и фонарь и сторож — поступили на службу в один и тот же час. Жена сторожа очень гордилась долж­ностью мужа и, проходя мимо фонаря, удостаивала его взглядом только по вечерам, а днем — никогда. Но в последние годы, когда они все трое — и сторож, и жена его, и фонарь — уже состарились, она тоже стала ухаживать за фонарем, чистить лампу и наливать в нее ворвань. Честные люди были эти старики, ни разу не обидели фонарь ни на капельку!

Итак, фонарь освещал улицу последний вечер, а назавтра будет отправлен в ратушу. Эти грустные мысли не давали ему покоя; не­мудрено, что он и горел плохо. Порой у него мелькали и другие мысли — он многое видел, на многое пришлось ему пролить свет; в этом отношении он стоял, пожалуй, выше, чем «тридцать шесть отцов города»! Но он молчал и об этом: почтенный старый фонарь не хотел обижать никого, а тем более свое начальство. Фонарь многое видел и запомнил, и время от времени пламя его трепетало, словно в нем шевелились такие мысли: «Да, и обо мне кое-кто вспомнит! Вот хоть бы тот красавец юноша... Много лет прошло с тех пор. Он подошел ко мне с исписанным листком бумаги, тонкой-претонкой, с золотым обрезом. Письмо было красиво написано женской рукой. Он прочел его два раза, поцеловал и поднял на меня сияющие глаза: «Я счастли­вейший человек в мире!» — говорили они. Да, только он да я знали, что написала в этом первом письме его возлюбленная. Помню я и другие глаза... Удивительно, как бегут мысли! По нашей улице дви­галась пышная похоронная процессия; на катафалке, обитом барха­том, везли в гробу тело молодой прекрасной женщины. Сколько было цветов и венков! Горело такое множество факелов, что они совсем затмили мой свет. Тротуар был заполнен народом — это люди шли за гробом. Но когда факелы скрылись из виду, я огляделся и увидел человека, который стоял у моего столба и плакал. Никогда я не забуду взгляда его скорбных глаз, смотревших на меня».

И много еще о чем вспоминал старый уличный фонарь в этот последний вечер. Часовой, сменяющийся с поста, тот хоть знает сво­его преемника и может перекинуться с ним двумя словами; а фонарю не с кем было поделиться своим опытом — рассказать о дожде и снеге, о том, как месяц освещает тротуар и с какой стороны обычно дует ветер.

На мостике, перекинутом через водосточную канаву, находились в это время три кандидата на освобождающуюся должность, которые думали, что выбор преемника зависит от самого фонаря. Одним из этих кандидатов была селедочная головка, светящаяся в темноте; она представляла, что ее появление на фонарном столбе значительно сократит расход ворвани. Вторым была гнилушка, которая также светилась и, по ее словам, даже ярче вяленой трески; к тому же она считала себя последним остатком дерева, которое некогда было кра­сой всего леса. Третьим кандидатом был светлячок; откуда он взялся — фонарь никак не мог догадаться, но светлячок был тут и тоже светился, хотя гнилушка и селедочная головка клялись в один голос, что он светит только временами, а потому его и не следует принимать во внимание.

Старый фонарь возразил им, что ни один из кандидатов не светит настолько ярко, чтобы занять его место, но ему, конечно, не повери­ли. Узнав же, что назначение на должность зависит вовсе не от фона­ря, все трое выразили живейшее удовольствие, — он ведь был слишком стар, чтобы сделать верный выбор.

В это время из-за угла подул ветер и шепнул в отдушину фонаря:

—  Что я слышу! Ты уходишь завтра? Это последний вечер, что мы встречаемся с тобою здесь? Ну так вот же тебе от меня подарок! Я проветрю твой череп, да так, что ты не только будешь ясно и точно помнить все, что когда-либо слышал и видел сам, но увидишь своими глазами то, что будут рассказывать или читать при тебе другие, — вот какая у тебя будет свежая голова!

—  Не знаю, как тебя благодарить,— сказал старый фонарь. — Только бы меня не переплавили!

—  До этого еще далеко, — отвечал ветер. — Ну, сейчас я проветрю твою память. Если же ты получишь много таких подарков, как мой, то проведешь старость очень и очень премило!

—  Только бы меня не переплавили! — повторил фонарь. — Может быть ты и в этом случае поручишься за мою память?

—  Эх, старый фонарь, будь же благоразумен! — сказал ветер и подул.

В эту минуту выглянул месяц.

—  А вы что подарите? — спросил его ветер.

—  Ничего, — ответил месяц, — я ведь на исходе; к тому же фонари никогда не светят за меня, — всегда я за них. — И месяц опять спря­тался за тучи,— он не хотел, чтобы ему докучали.

Вдруг на железный колпачок фонаря капнула дождевая капля, казалось, она скатилась с крыши; но капля сказала, что упала из серого облака, и тоже — как подарок, пожалуй даже самый лучший.

Я проточу тебя, и ты, когда пожелаешь, сможешь проржаветь и рассыпаться в прах за одну ночь!

Фонарю это показалось плохим подарком; ветру — тоже.

—  Неужто никто не подарит ничего получше? — зашумел он изо всей мочи.

И в эту минуту с неба упала звездочка, оставив за собой длинный светящийся след.

—  Это что? — вскричала селедочная головка. — Как будто звезда с неба упала? И кажется, прямо на фонарь! Ну, если этой должности домогаются столь высокопоставленные особы, нам остается только откланяться и убраться восвояси.

Так все трое и сделали. А старый фонарь вдруг вспыхнул как-то особенно ярко.

—  Вот это чудесный подарок! — сказал он. — Я так всегда любовал­ся дивным светом ясных звездочек. Ведь сам я не мог светить, как они, хоть это и было моим заветным желанием и стремлением, — и вот дивные звездочки заметили меня, бедный старый фонарь, и послали мне в подарок одну из своих сестриц. Они одарили меня способностью показывать тем, кого я люблю, все, что я помню и вижу сам. Это очень приятно; а радость, которую не с кем разделить, — только полрадости!

—  Отличная мысль, — сказал ветер. — Но ты не знаешь, что этот твой дар зависит от восковой свечки. Ты никому ничего не сможешь показать, если в тебе не будет гореть восковая свечка: вот о чем не подумали звезды. Они принимают и тебя да и вообще все, что светит за восковые свечки. Но теперь я устал, пора улечься! — добавил ветер и улегся.

На другой день... нет, мы лучше перескочим через него, — на следующий вечер фонарь находился в кресле. Угадай где? В комнате старого ночного сторожа. Старик попросил у «тридцати шести отцов города» в награду за свою долгую верную службу... старый фонарь. Те посмеялись над его просьбой, но фонарь отдали; и вот фонарь преваж­но лежал теперь в кресле, возле теплой печки и, право, точно вырос, так что занимал собою почти все кресло. Старички уже сидели за ужином и ласково поглядывали на старый фонарь; они охотно поса­дили бы его с собой за стол.

Правда, они жили в подвале, на несколько футов под землей, и чтобы попасть в их каморку, надо было пройти через вымощенную кирпичами прихожую, — зато в самой каморке было очень чисто и уютно. Двери были обиты по краям полосками войлока, кровать за­крыта пологом, на окнах висели занавески, а на подоконниках стояли два диковинных цветочных горшка. Их привез матрос Христиан из Ост-Индии или Вест-Индии. Горшки были глиняные, в виде слонов без спины; вместо спины у них было углубление, набитое землей; в одном горшке рос чудеснейший лук-порей, а в другом — цветущая герань. Первый слон служил старикам огородом, второй — цветни­ком. На стене висела большая картина в красках, изображавшая Венский конгресс, на котором присутствовали все цари и короли. Старинные часы с тяжелыми свинцовыми гирями тикали без умолку и вечно убегали вперед, — но это было лучше, чем если б они отста­вали, говорили старички.

Итак, сейчас они ужинали, а старый уличный фонарь лежал, как мы знаем, в кресле, возле теплой печки, и ему казалось, будто весь мир перевернулся вверх дном. Но вот старик сторож взглянул на него и стал припоминать все, что они пережили вместе в дождь и в непого­ду, в ясные и короткие летние ночи и в снежные метели, когда так и тянет домой, в подвальчик; а фонарь пришел в себя и увидел все это как наяву.

Да, ветер славно его проветрил!

Старички были работящие, трудолюбивые; ни один час не пропа­дал у них даром. По воскресеньям, после обеда, на столе появлялась какая-нибудь книжка, чаще всего описание путешествия, и старик читал вслух об Африке, об ее огромных лесах и диких слонах, которые бродят там. Старушка слушала и посматривала на глиняных слонов, служивших цветочными горшками.

—  Могу себе это представить! — приговаривала она.

А фонарь от души желал, чтобы в нем горела восковая свечка, — тогда старушка, как и он сам, воочию увидела бы все: и высокие деревья с переплетающимися густыми ветвями, и голых черных лю­дей верхом на лошадях, и целые стада слонов, утаптывающих толстыми ногами тростник и кустарник.

—  Что проку в моих способностях, если я нигде не вижу восковой свечки! — вздыхал фонарь. — У моих хозяев только и есть, что ворвань да сальные свечи, а этого недостаточно.

Но вот у старичков появилось много восковых огарков; длинные огарки сжигали, а короткими старушка вощила нитки, когда шила. Восковые свечки у стариков были, но им и в голову не приходило вставить хоть один огарочек в фонарь.

—  Ну вот, я и лежу тут зря со всеми своими редкими способностя­ми, — сказал фонарь. — Внутри у меня целое богатство, а я не могу с ним поделиться! Ах, вы не знаете, что я могу превратить эти белые стены в роскошнейшую обивку, в густые леса, во все, что вы пожела­ете! Да и где вам знать это!

Фонарь, всегда вычищенный, лежал в углу, на самом видном ме­сте. Люди, правда, называли его старым хламом, но старики любили его и не обращали на это внимания.

Однажды, в день рождения старика, старушка подошла к фонарю, лукаво улыбнулась и сказала:

—  Постой-ка, я сейчас устрою иллюминацию в честь своего ста­рика!

Фонарь задребезжал от радости. «Наконец-то их осенило!» — по­думал он. Но налили в него ворвань, а о восковой свечке не было и помину. Он горел весь вечер, но знал теперь, что дар звезд — самый лучший дар — так и не пригодится ему в этой жизни. И вот почудилось ему, — с такими способностями немудрено и грезить, — будто бы ста­рики умерли, а он попал в переплавку. Фонарю было так же страшно, как в тот раз, когда ему предстояло явиться на смотр в ратушу к «тридцати шести отцам города». Но хоть он и мог по своему желанию проржаветь и рассыпаться в прах, он этого не сделал, а попал в плавильную печь и превратился в чудесный железный подсвечник в виде ангела, который держал в одной руке букет. В этот букет вста­вили восковую свечку, и подсвечник занял место на зеленом сукне письменного стола. Комната была очень уютна; все полки здесь были уставлены книгами, а стены увешаны великолепными картинами. Здесь жил поэт, и все, о чем он думал и писал, развертывалось перед ним, как в панораме. Комната становилась то дремучим лесом, осве­щенным солнцем, то лугами, по которым расхаживал аист, то палу­бой корабля, плывущего по бурному морю...

—  Ах, какие же способности скрываются во мне! — воскликнул старый фонарь, очнувшись от грез. — Право, мне даже хочется по­пасть в переплавку! Впрочем, нет! Пока живы старички — не надо. Они любят меня таким, какой я есть, я им заменяю ребенка. Они чистили меня, питали ворванью, и мне здесь живется не хуже, чем знати на конгрессе. Чего же мне еще желать!

И с тех пор фонарь обрел душевное равновесие; да, старый, поч­тенный фонарь и заслуживал этого.

Библиотека зарубежных сказок в 9 т. Т. 1: Для детей: Пер. с дат./ Ханс Кристиан Андерсен; Сост. Г. Н. Василевич; Худож. М. Василец. — Мн.: Мал. пред. "Фридригер", 1993. — 304 с.: ил.

Снеговик

Славный морозище! Так и хрустит во мне! — вымолвил снего­вик. — Ветер-то, ветер-то так и кусает! Просто любо! А эта что глазе­ет, пучеглазая? — Это он про солнце говорил, которое как раз заходило. — Нечего, нечего! Я и не моргну! Устоим!

Вместо глаз у него торчали два осколка кровельной черепицы, вместо рта обломок старых граблей; значит у него и зубы были.

Появился он на свет под радостные крики мальчишек «ура», под звон бубенчиков, скрип полозьев и щелканье извозчичьих кнутов.

Солнце зашло, и на голубое небо выплыла луна, полная, ясная!

—  Ишь, с другой стороны ползет! — сказал снеговик. Он думал, что это опять солнце показалось. — Я все-таки отучил ее пялить на меня глаза! Пусть себе, висит и светит потихоньку, чтобы мне видно было себя!.. Ах, кабы мне ухитриться как-нибудь сдвинуться! Так бы и побежал туда на лед покататься, как давеча мальчишки! Беда — не могу двинуться с места!

—  Вон! Вон! — залаял старый цепной пес; он немножко охрип — ведь когда-то он был комнатною собачкой и лежал у печки. — Солнце выучит тебя двигаться! Я видел, что было в прошлом году с таким, как ты, и в позапрошлом тоже! Вон! Вон! Все убрались вон!

—  Что ты там толкуешь, дружище? — сказал снеговик. — Разве та пучеглазая выучит меня двигаться? — Снеговик говорил про луну, — она сама-то удрала от меня давеча: я так пристально посмотрел на нее в упор! А теперь вон опять выползла с другой стороны!

—  Много ты смыслишь! — сказал цепной пес. — Ну да, ведь тебя только вылепили! Та, что глядит теперь, луна, а то, что закатилось, солнце, и оно вновь вернется утром. Завтра оно продвинет тебя — прямо в канаву! Погода переменится! Я чую — левая нога заныла! Переменится, переменится!

—  Не пойму я тебя что-то! — сказал снеговик. — А сдается, ты сулишь мне недоброе! Та пучеглазая, что зовут солнцем, тоже не друг мне, я уж чую!

—  Вон! Вон! — пролаяла цепная собака, три раза повернулась вокруг самой себя и улеглась в своей конуре спать.

Погода и в самом деле переменилась. К утру вся окрестность была окутана густым, тягучим туманом; затем подул резкий, леденящий ветер и затрещал мороз. А как же было красиво, когда взошло сол­нышко!

Деревья и кусты в саду стояли все осыпанные инеем, точно лес из белых кораллов! Все ветви словно покрылись блестящими белыми цветочками! Мельчайшие разветвления, которых летом не видно из- за густой листвы, теперь ясно вырисовывались тончайшим кружев­ным узором ослепительной белизны; от каждой ветки как будто лилось сияние! Плакучая береза, раскачиваемая ветром, казалось, ожила; длинные ветви ее с пушистою бахромой тихо шевелились — точь-в-точь как летом! Вот было великолепно! Встало солнышко... Ах, как все вдруг засверкало и загорелось крошечными ослепительно белыми огоньками! Все было точно осыпано алмазною пылью, а на снегу переливались крупные бриллианты!

—  Что за прелесть! — сказала молодая девушка, вышедшая в сад с молодым человеком. Они остановились как раз возле снеговика и смотрели на сверкающие деревья.

—  Летом такого великолепия не увидишь! — сказала она, вся сияя от удовольствия.

—  И такого молодца — тоже! — сказал молодой человек, указывая на снеговика. — Он бесподобен!

Молодая девушка засмеялась, кивнула головой снеговику и пус­тилась с молодым человеком по снегу вприпрыжку; так и захрустело у них под ногами, как будто они бежали по крахмалу.

—  Кто такие приходили эти двое? — спросил снеговик цепную собаку. — Ты ведь живешь тут подольше меня; знаешь ты их?

—  Знаю! — сказала собака. — Она гладила меня, а он бросал кос­точки; таких я не кусаю.

—  А что же они из себя изображают? — спросил снеговик.

—  Паррочку! — сказала цепная собака. — Вот они поселятся в конуре и будут вместе глодать кости! Вон! Вон!

—  Ну, а значат они что-нибудь, как вот я да ты?

—  Да ведь они господа! — сказал пес. — Куда как мало смыслит тот, кто только вчера вылез на свет божий! Это я по тебе вижу! Вот я так богат и годами и знанием! Я всех, всех знаю здесь! Да, я знавал времена получше!.. Не мерз тут в холоде на цепи! Вон! Вон!

—  Славный морозец! — сказал снеговик. — Ну, ну, рассказывай! Только не греми цепью, а то меня просто коробит!

—  Вон! Вон! — залаял цепной пес. — Я был щенком, крошечным хорошеньким щенком, и лежал на бархатных креслах там, в доме, лежал на коленях у знатных господ! Меня целовали в мордочку и вытирали лапки вышитыми платками! Звали меня Милкой, Крош­кой!.. Потом я подрос, велик для них стал, и меня подарили ключни­це, я попал в подвальный этаж. Ты можешь заглянуть туда; с твоего места должно быть отлично видно. Так вот, в той каморке я и зажил как барин! Там хоть и пониже было, да зато спокойнее, чем наверху: меня здесь не таскали и не тискали дети. Ел я тоже не хуже, если еще не лучше! У меня была своя подушка и еще... там была печка, самая чудеснейшая вещь на белом свете в такие-то холода! Я совсем уползал под нее!.. О, я и теперь еще мечтаю об этой печке! Вон! Вон!

—  Разве уж она так хороша, печка-то? — спросил снеговик. — Похожа она на меня?

—  Ничуть! Вот сказал тоже! Печка черна как уголь; у нее длинная шея и медное пузо! Она так и пожирает дрова, огонь пышет у нее изо рта! Рядом с нею, под нею — настоящее блаженство! Ее видно в окно, посмотри!

Снеговик посмотрел и в самом деле увидал черную блестящую штуку с медным животом; в животе светился огонь. Снеговика вдруг охватило какое-то странное желание, в нем как будто зашевелилось что-то... Что такое нашло на него, он и сам не знал и не понимал, хотя это понял бы всякий человек, если, разумеется, он не снеговик.

—  Зачем ты ушел от нее? — спросил снеговик пса, он чувствовал, что печка — существо женского пола. — Как ты мог уйти оттуда?

—  Пришлось поневоле! — сказал цепной пес. — Они вышвырнули меня и посадили на цепь. Я укусил за ногу младшего барчука — он хотел отнять у меня кость! — «Кость за кость!» — думаю себе... А они рассердились, и вот я на цепи! Потерял голос... Слышишь, как я хриплю? Вон! Вон! Вот тебе и вся недолга!

Снеговик уже не слушал; он не сводил глаз с подвального этажа, с каморки ключницы, где стояла на четырех ножках железная печка величиной с самого снеговика.

—  Во мне что-то так странно шевелится! — сказал он. — Неужели я никогда не попаду туда? Это ведь такое невинное желание, отчего ж бы ему и не сбыться? Это мое самое заветное, мое единственное желание! Где же справедливость, если оно не сбудется? Мне надо туда, туда, к ней... Прижаться к ней во что бы то ни стало, хоть бы пришлось разбить окно!

—  Туда тебе не попасть! — сказал цепной пес. — А если бы ты и добрался до печки, то тебе конец! Вон! Вон!

—  Мне уж и так конец подходит, того и гляди свалюсь!

Целый день снеговик стоял и смотрел в окно, в сумерки каморка выглядела еще привлекательнее: печка светила так мягко, как не светить ни солнцу, ни луне!

Куда им! Так светит только печка, если брюшко у нее набито. Когда дверцу открыли, из печки так и метнулось пламя и заиграло ярким отблеском на белом лице снеговика. В груди у него тоже горело пламя.

—  Не выдержу! — сказал он. — Как мило она высовывает язык! Как это идет к ней!

Ночь была длинная, длинная, только не для снеговика; он весь погрузился в чудные мечты, — они так и трещали в нем от мороза.

К утру все окна подвального этажа покрылись чудесным ледяным узором, цветами; лучших снеговику нечего было и требовать, но они скрывали печки! Стекла не оттаивали, и он не мог видеть печку! Мороз так и трещал, снег хрустел, снеговику радоваться бы да радо­ваться, так нет! Он тосковал по печке! Он был положительно болен.

—  Ну это опасная болезнь для снеговика! — сказал пес. — Я тоже страдал этим, но выздоровел. Вон! Вон! Будет перемена погоды!

И погода переменилась, началась оттепель.

Капели поприбавилось, а снеговик поубавился, но он не говорил ничего, не жаловался, а это плохой признак.

В одно прекрасное утро он рухнул. На месте его торчало только что-то вроде железной согнутой палки; на ней-то мальчишки и укре­пили его.

—  Ну, теперь я понимаю его тоску! — сказал цепной пес. — У него внутри была кочерга! Вот что шевелилось в нем! Теперь все прошло! Вон! Вон!

Скоро прошла и зима.

—   Вон! Вон! — лаял цепной пес, а девочки на улице пели:

Цветочек лесной, поскорей распустись!
Ты, вербочка, мягким пушком нарядись!

Кукушки, скворцы, прилетите,
Весну нам красну воспойте!
А мы вам подтянем: ай, люли-люлú.
Деньки наши красные снова пришли!

О снеговике же и думать забыли!

Библиотека зарубежных сказок в 9 т. Т. 1: Для детей: Пер. с дат./ Ханс Кристиан Андерсен; Сост. Г. Н. Василевич; Худож. М. Василец. — Мн.: Мал. пред. "Фридригер", 1993. — 304 с.: ил.

Стойкий оловянный солдатик

Жили-были двадцать пять оловянных солдатиков. Они родились от одной матери — старой оловянной ложки, — а значит, были друг другу родными братьями. Были они красавцы писаные: мундир синий с красным, ружье на плече, взгляд устремлен вперед!

«Оловянные солдатики!» — вот первое, что услыхали братья, когда открылась коробка, в которой они лежали. Это крикнул маленький мальчик и захлопал в ладоши. Ему подарили солдатиков в его день рождения, и он тотчас стал расставлять их на столе. Оловянные солдатики походили друг на друга как две капли воды, и лишь один отличался от своих братьев: у него была только одна нога. Его отливали последним, и олова на него не хватило. Впрочем, он и на одной ноге стоял так же твердо, как другие на двух. И он-то как раз и отличился.

Мальчик расставил на столе своих солдатиков. Там было много игрушек, но красивее всех был чудесный замок из картона, сквозь его маленькие окна можно было заглянуть внутрь и увидеть комнаты. Перед замком лежало зеркальце, оно было совсем как настоящее озеро, а вокруг стояли маленькие деревья. По озеру плавали восковые лебеди, любуясь своим отражением. Все это радовало глаз, но очаровательней всего была девушка, стоявшая на пороге широко раскрытых дверей замка. Она тоже была вырезана из картона. Юбочка ее была из тончайшей кисеи, а коса спускалась с плеча к поясу. Ленточка была прикреплена сверкающей блесткой, очень большой, — она могла бы закрыть все личико девушке. Красавица эта была танцовщица. Она стояла на одной ножке, протянув руки вперед, а другую ногу подняла так высоко, что оловянный солдатик не сразу ее разглядел и сначала подумал, что красотка одноногая, как и он сам.

«Вот бы мне такую жену, — подумал оловянный солдатик. — Только она, наверное, знатного рода,— она живет в замке, а я в коробке, к тому же нас там целых двадцать пять штук. Нет, в коробке ей не место, но познакомиться с ней все же не мешает!» — и, растянувшись во всю длину, он спрятался за табакеркой, тоже стоявшей на столе. Отсюда он мог не отрываясь смотреть на прекрасную танцовщицу, которая все стояла на одной ножке, никогда не теряя равновесия.

Вечером всех других солдатиков уложили обратно в коробку и люди тоже легли спать. Тогда игрушки сами стали играть в гости, потом в войну, а потом устроили бал. Оловянные солдатики завозились в коробке — им тоже захотелось поиграть, но они не могли приподнять крышки. Щелкунчик кувыркался, а грифель пошел пля­сать по аспидной доске. Поднялся такой шум и гам, что проснулась канарейка и тоже заговорила, да еще стихами! Только солдатик и танцовщица не сдвинулись с места. Она по-прежнему стояла на одной ножке, протянув руки вперед, а он застыл с ружьем на плече и ни на минуту не спускал глаз с девушки.

Пробило двенадцать. И вдруг — щелк, щелк! Это раскрылась табакерка. Табака там не было; в ней сидел маленький черный тролль^*, очень искусной работы.

—  Эй, оловянный солдатик! — крикнул тролль. — Перестань пу­чить глаза на плясунью, она слишком хороша для тебя!

Но оловянный солдатик сделал вид, будто ничего не слышит.

—  Ну погоди! Придет утро, увидишь! — сказал тролль.

Утром дети проснулись и переставили оловянного солдатика на окно. И тут — то ли по вине тролля, то ли по вине сквозняка — окно распахнулось и наш солдатик полетел кувырком с третьего этажа. Вот страшно-то было! Он упал на голову, а его каска и штык застряли между булыжниками, — и он так и остался стоять на голове, задрав ногу кверху.

Служанка и младший из мальчиков сейчас же выбежали на улицу искать солдатика. Искали, искали, чуть было не раздавили его и все-таки не нашли. Крикни солдатик: «Я тут!» — они, конечно, уви­дели бы его, однако он считал неприличным громко кричать на улице, будучи в мундире.

Пошел дождь, и шел все сильней и сильней и хлынул, как из ведра, а когда перестал, на улицу выбежали уличные мальчишки. Их было двое, и один из них сказал:

—  Смотри, вон оловянный солдатик. Давай-ка отправим его в плавание!

Они сделали из газеты лодочку, поставили в нее оловянного сол­датика и пустили ее по водосточной канавке. Лодочка плыла, а маль­чишки бежали рядом и хлопали в ладоши. Боже ты мой! Как бились волны о стенки канавки, какое сильное в ней было течение! Да и немудрено, ведь ливень был славный! Лодочка то ныряла, то взлетала на гребень волны, то вертелась, и оловянный солдатик вздрагивал; но он был стойкий и все так же невозмутимо смотрел вперед, держа ружье на плече.

Вот лодочка подплыла под мостик, и стало так темно, что солда­тику показалось, будто он снова попал в свою коробку.

«Куда это меня несет? — думал он. — Это все проделки тролля! Вот если бы в лодочке со мной сидела маленькая танцовщица, тогда пус­кай бы хоть и вдвое темнее было».

В эту минуту из-под мостика выскочила большая водяная кры­са,— она здесь жила.

—  А паспорт у тебя есть? — крикнула крыса. — Предъяви паспорт.

Но оловянный солдатик молчал и еще крепче прижимал к себе ружье. Лодочка плыла все дальше, а крыса плыла за ней. Ох, как она скрежетала зубами, крича встречным щепкам и соломинкам:

—  Держите его! Держите! Он не уплатил дорожной пошлины, не предъявил паспорта!

Лодочку понесло еще быстрее, скоро она должна была выплыть из-под мостика — оловянный солдатик уже видел свет впереди, — но тут раздался грохот до того страшный, что, услышав его, любой храб­рец задрожал бы от страха. Подумать только: канавка кончалась, и вода падала с высоты в большой канал! Оловянному солдатику грози­ла такая же опасность, какой подверглись бы мы, если бы течение несло нас к большому водопаду.

Но лодка выплыла из-под мостика, и ничто уже не могло ее оста­новить. Бедный солдатик держался все так же стойко, даже глазом не моргнул. И вдруг лодка завертелась, потом наклонилась, сразу на­полнилась водой и стала тонуть. Оловянный солдатик уже стоял по шею в воде, а лодка все больше размокала и погружалась все глубже; теперь вода покрыла солдатика с головой. Но он думал о прелестной маленькой танцовщице, которую ему не суждено больше увидеть!

В последнюю минуту вспомнил он солдатскую песню:

Шагай вперед, всегда вперед!
Тебя за гробом слава ждет!

Бумага совсем размокла, прорвалась, и солдатик уже стал тонуть, но в этот миг его проглотила большая рыба.

Ох, как темно было у нее в глотке! Еще темней, чем под мостиком, и в довершение всего так тесно! Но оловянный солдатик и тут держал­ся стойко — он лежал, вытянувшись во всю длину, с ружьем на плече.

А проглотив его, рыба стала неистово метаться, бросаясь из сторо­ны в сторону, но вскоре затихла. Прошло некоторое время, и вдруг во тьме, окружавшей солдатика, молнией блеснуло что-то блестящее, потом стало совсем светло и кто-то громко воскликнул: «Оловянный солдатик!»

Вот что произошло: рыбу поймали и снесли на рынок, а там кто-то купил ее и принес на кухню, где кухарка разрезала рыбу острым ножом, увидев солдатика, взяла его двумя пальцами за талию и от­несла в комнату. Вся семья собралась посмотреть на удивительного человечка, который совершил путешествие в рыбьем брюхе, но оло­вянный солдатик не возгордился.

Его поставили на стол, и вот — чего только не бывает на свете! — солдатик опять очутился в той же самой комнате, где жил раньше, и увидел знакомых ему детей. Те же игрушки по-прежнему стояли на столе, и тот же чудесный замок с прелестной маленькой танцовщи­цей. Она все так же прямо держалась на одной ножке, высоко подняв другую, — ведь она тоже была стойкая! Все это так растрогало оловян­ного солдатика, что из глаз его чуть не покатились оловянные слезы. Но плакать солдату не полагается, и он только посмотрел на танцов­щицу, — а она на него. Но ни он, ни она не вымолвили ни слова.

Вдруг один из малышей схватил солдатика и швырнул его прямо в печку — неизвестно зачем; должно быть, его подучил злой тролль, сидевший в табакерке.

Теперь солдатик стоял в топке, освещенный ярким пламенем, и было ему нестерпимо жарко; он чувствовал, что весь горит, — но что сжигало его — пламя или любовь, этого он и сам не знал. Краски на нем полиняли, — но было ли то от горя или же они сошли еще во время его путешествия, этого тоже никто не знал. Он не сводил глаз с маленькой танцовщицы, она тоже смотрела на него, и он чувствовал, что тает, однако все еще стоял прямо, с ружьем на плече. Но вдруг дверь в комнату распахнулась, сквозняк подхватил танцовщицу, и она, как мотылек, впорхнула в печку, прямо к оловянному солдатику, вспыхнула ярким пламенем — и ее не стало. Тут оловянный солдатик совсем расплавился. От него остался только крошечный кусочек оло­ва.

На следующий день служанка, выгребая золу, нашла в топке оло­вянное сердечко. А от танцовщицы осталась только блестка. Но она уже не сверкала — почернела как уголь.

* Тролль — сказочное существо (дат.)

Библиотека зарубежных сказок в 9 т. Т. 1: Для детей: Пер. с дат./ Ханс Кристиан Андерсен; Сост. Г. Н. Василевич; Худож. М. Василец. — Мн.: Мал. пред. "Фридригер", 1993. — 304 с.: ил.