Покровитель мышей

Собрались мыши на важный совет и стали судить, как избавиться им от врагов, от которых терпят они так много обид и горя.

—  Кого избрать нам себе в покровители? Думали, спорили, пищали, визжали и наконец решили: просить Кота.

—  Он такой ласковый, такой обходительный.

—  И как умен!

—  А уж как благочестив! Не то что собака — та и лается и бросается, а этот: «Мяу!» — и к себе на печь.

А Кот, пообедав, лежал на солнышке и сладко дремал. Вдруг чует — мышиным духом запахло, а подняться лень. Приоткрыл немного один глаз и видит: тянутся к нему мыши целой толпой и на ходу кланяются ему и просят:

—  Кот-батюшка! Выслушай нас. Будь нашим покровителем! Не откажись!

Приподнялся Кот, сел на задние ноги и хвостом себя окружил. Вгляделся и спрашивает:

—  А много ли вас?

—  Много!

—  Это хорошо, что много. Сзывайте-ка сюда всех. Я тогда погляжу и подумаю.

Глядит Кот: мышей перед ним видимо-невидимо.

—  Ну что ж,— говорит,— пожалуй, я согласен. Только с условием: стар я и слаб, и трудно мне без помощников ходить — богу за вас молиться.

—  Не отказывайся, Кот-благодетель! — запи­щали мыши.

—  Ладно. Только вы должны по очереди прожать меня на монастырский двор. А то по вашим грехам придется мне туда частенько ходить.

—  Согласны! Согласны! Проводим! На том и порешили. И благочестивый Кот всем на радость принял мышей под свое покрови­тельство.

Начал ходить Кот на монастырский двор. Ходит — не ленится. То и дело спрашивает:

—  Ну-ка, чья теперь очередь меня провожать? Проходят дни за днями, неделя за неделей; Кот становится все усердней. Стали замечать мыши, что от усердия Кот начинает жиреть, а мышей остается все меньше да меньше.

—  Вот что, братцы,— сказала одна мышь,— завтра моя очередь провожать Кота. Я пойду с ним, а вы исподтишка последите за нами. Тут что-то неладно!

Пошла мышь с Котом к монастырскому двору, а другие мыши издали стали подглядывать. Идет Кот, сам оборачивается и говорит:

—  Что это нынче везде мышиным духом как нет?

—  А это наши поутру здесь взапуски бегали, — отвечает мышь. — Какой ты, батюшка наш, чувствительный!

—  Я свое дело понимаю! — говорит Кот и потягивается. — Ну, а теперь, Мышка, хорошо бы позавтракать. Покорми-ка меня!

—  Да я с собой ничего не взяла.

—  А под шубой-то у тебя что?

—  Под шубой-то я сама.

—  Ну, вот мне пока и довольно! Бросился на нее Кот и съел. Увидели это мыши и поняли, какой у них покровитель. Разбежались все по норам и стали с той поры пуще всех врагов Кота опасаться. Дорого обошелся мышам Кот-благодетель!

Николай Дмитриевич Телешов

Про Иванушку-дурачка

Жил-был Иванушка-дурачок, собою красавец, а что ни сделает, все у него смешно выходит — не так, как у людей.

Нанял его в работники один мужик, а сам с ной собрался в город; жена и говорит Иванушке:

—  Останешься ты с детьми, гляди за ними, корми их!

—  А чем? — спрашивает Иванушка.

—  Возьми воды, муки, картошки, покроши да свари — будет похлебка!

Мужик приказывает:

—  Дверь стереги, чтобы дети в лес не убежали! Уехал   мужик   с   женой;   Иванушка   влез на

полати, разбудил детей, стащил их на пол, сам сел сзади их и говорит:

—  Ну, вот, я гляжу за вами! Посидели  дети  некоторое  время  на  полу, — запросили есть; Иванушка втащил в избу кадку воды, насыпал в нее полмешка муки, меру кар­тошки, разболтал все коромыслом и думает вслух:

—  А кого крошить надо? Услыхали дети, — испугались:

—  Он, пожалуй, нас искрошит! И тихонько убежали вон из избы. Иванушка посмотрел вслед им, почесал заты­лок,— соображает: «Как же я теперь глядеть за ними буду? Да еще дверь надо стеречь, чтобы она не убежала!»

Заглянул в кадушку и говорит:

—  Варись, похлебка, а я пойду за детьми гля­деть!

Снял дверь с петель, взвалил ее на плечи себе и пошел в лес; вдруг навстречу ему Медведь шага­ет — удивился, рычит:

—  Эй, ты, зачем дерево в лес несешь? Рассказал ему Иванушка,  что с ним случи­лось,— Медведь сел на задние лапы и хохочет:

—  Экой ты дурачок! Вот я тебя съем за это! А Иванушка говорит:

—  Ты лучше детей съешь, чтоб они в другой раз отца-матери слушались, в лес не бегали!

Медведь еще сильней смеется, так и катается по земле со смеху!

—  Никогда такого глупого не видал! Пойдем, я тебя жене своей покажу!

Повел его к себе в берлогу. Иванушка идет, дверью за сосны задевает.

—  Да брось ты ее! — говорит Медведь.

—  Нет, я своему слову верен: обещал стеречь, так уж устерегу!

Пришли в берлогу. Медведь говорит жене:

—  Гляди, Маша, какого я тебе дурачка привел! Смехота!

А Иванушка спрашивает Медведицу:

—  Тетя, не видала ребятишек?

—  Мои — дома, спят.

—  Ну-ка, покажи, не мои ли это? Показала ему Медведица трех медвежат; он говорит:

—  Не эти, у меня двое было.

Тут и Медведица видит, что он глупенький, тоже смеется:

—  Да ведь у тебя человечьи дети были!

—  Ну да,— сказал Иванушка,— разберешь их, маленьких-то, какие чьи!

—  Вот забавный! — удивилась Медведица и говорит мужу: — Михаило Потапыч, не станем его есть, пусть он у нас в работниках живет!

—  Ладно,— согласился Медведь,— он хоть и человек, да уж больно безобидный!

Дала Медведица Иванушке лукошко, приказы­вает:

—  Поди-ка набери малины лесной,— детишки проснутся, я их вкусненьким угощу!

—  Ладно, это я могу! — сказал Иванушка.— А вы дверь постерегите!

Пошел Иванушка в лесной малинник, набрал малины полное лукошко, сам досыта наелся, идет назад к медведям и поет во все горло:

Эх, как неловки
Божий коровки!
То ли дело — муравьи
Или ящерицы!

Пришел в берлогу, кричит:

—  Вот она, малина!

Медвежата подбежали к лукошку, рычат, тол­кают друг друга, кувыркаются,— очень рады! А Иванушка, глядя на них, говорит:

—  Эхма, жаль, что я не Медведь, а то и у меня дети были бы!

Медведь с женой хохочут.

—  Ой, батюшки мои! — рычит Медведь,— да с ним жить нельзя, со смеху помрешь!

—  Вот что,— говорит Иванушка,— вы тут пос­терегите дверь, а я пойду ребятишек искать, не то хозяин задаст мне!

А Медведица просит мужа:

—  Миша, ты бы помог ему!

—  Надо помочь,— согласился Медведь,— уж очень он смешной!

Пошел Медведь с Иванушкой лесными тропами, идут — разговаривают по-приятельски.

—  Ну и глупый же ты! — удивляется Медведь, а Иванушка спрашивает его:

—  А ты — умный?

—  Я-то?

—  Ну да!

—  Не знаю.

—  И я не знаю. Ты — злой?

—  Нет. Зачем?

—  А по-моему — кто зол, тот и глуп. Я вот тоже не злой. Стало быть, оба мы с тобой не дураки будем!

—  Ишь ты, как вывел! — удивился Медведь. Вдруг  видят:   сидят  под  кустом двое детей, уснули.

Медведь спрашивает:

—  Это твои, что ли?

—  Не знаю,— говорит Иванушка,— надо их спросить. Мои — есть хотели.

Разбудили детей, спрашивают:

—  Хотите есть? Те кричат:

—  Давно хотим!

—  Ну,— сказал Иванушка,— значит, это и есть мои! Теперь я поведу их в деревню, а ты, дядя, при­неси, пожалуйста, дверь, а то самому мне некогда, мне еще надобно похлебку варить!

—  Уж ладно! — сказал Медведь.— Принесу! Идет Иванушка сзади детей, смотрит за ними в землю, как ему приказано, а сам поет:

Эх, вот так чудеса!
Жуки ловят зайца,
Под кустом сидит лиса,
Очень удивляется!

Пришел в избу, а уж хозяева из города вороти­лись, видят: посреди избы кадушка стоит, доверху водой налита, картошкой насыпана да мукой, детей нет, дверь тоже пропала,— сели они на лавку и плачут горько.

—  О чем плачете? — спросил их Иванушка. Тут увидали они детей, обрадовались, обнимают их, а Иванушку спрашивают, показывая на его стряпню в кадке:

—  Это чего ты наделал?

—  Похлебку!

—  Да разве так надо?

—  А я почему знаю — как? А дверь куда девалась?

—  Сейчас ее принесут,— вот она! Выглянули хозяева в окно, а по улице идет Медведь, дверь тащит, народ от него во все стороны бежит, на крыши лезут, на деревья; собаки от испуга — завязли, со страху, в плетнях, под воротами только один рыжий петух храбро стоит среди улицы и кричит на Медведя:

—  Кину в реку-у!..

А.М. Горький

Случай с Евсейкой

Однажды маленький мальчик Евсейка,— очень хороший человек! — сидя берегу моря, удил рыбу.

Это очень скучное дело, если рыба, капризни­чая, не клюет. А день был жаркий; стал Евсейка, со скуки, дремать и — бултых! — свалился в воду.

Свалился, но ничего, не испугался и плывет тихонько, а потом нырнул и тотчас достиг морского дна.

Сел на камень, мягко покрытый рыжими водо­рослями, смотрит вокруг — очень хорошо!

Ползет не торопясь алая морская звезда, солидно ходят по камням усатые лангусты, боком-боком двигается краб; везде на камнях, точно круп­ные вишни, рассеяны актинии, и всюду множество всяких любопытных штук: вот цветут-качаются морские лилии, мелькают, точно мухи, быстрые креветки, вот тащится морская черепаха, и над ее тяжелым щитом играют две маленькие зеленые рыбешки, совсем как бабочки в воздухе, и вот по белым камням везет свою раковину рак-отшельник. Евсейка, глядя на него, даже стих вспомнил:

Дом,— не тележка у дядюшки Якова...

И вдруг слышит над головою у него точно клар­нет запищал:

—  Вы кто такой?

Смотрит — над головою у него огромнейшая рыба в сизо-серебряной чешуе, выпучила глаза и, оскалив зубы, приятно улыбается, точно ее уже зажарили и она лежит на блюде среди стола.

—  Это вы говорите? — спросил Евсей.

—  Я-а...

Удивился Евсейка и сердито спрашивает:

—  Как же это вы? Ведь рыбы не говорят! А сам думает:

«Вот так раз! Немецкий я вовсе не понимаю, а рыбий язык сразу понял! Ух, какой молодчина!»

И, приосанясь, оглядывается: плавает вокруг него разноцветная игривая рыбешка и — смеется, разговаривает:

—  Глядите-ко! Вот чудище приплыло: два хвоста!

—  Чешуи — нет, фи!

—  И плавников только два!

Некоторые, побойчее, подплывают прямо к носу и дразнятся:

—  Хорош-хорош! Евсейка обиделся:

«Вот нахалки! Будто не понимают, что перед ними настоящий человек...»

И хочет поймать их, а они, уплывая из-под рук. резвятся, толкают друг друга носами в бока и поют хором, дразня большого рака:

Под камнями рак живет,
Рыбий хвостик рак жует.
Рыбий хвостик очень сух,
Рак не знает вкуса мух.

А он, свирепо шевеля усами, ворчит, вытягивав клешни:

—  Попадитесь-ка мне, я вам отстригу языки-то! «Серьезный какой»,— подумал Евсейка. Большая же рыба пристает к нему:

—  Откуда это вы взяли, что все рыбы — немые?

—  Папа сказал.

—  Что такое — папа?

—  Так себе... Вроде меня, только — побольше, и усы у него. Если не сердится, то очень милый...

—  А он рыбу ест?

Тут   Евсейка   испугался:   скажи-ка   ей, что ест!

Поднял глаза вверх, видит сквозь воду мутно-зеленое небо и солнце в нем, желтое, как медный поднос; подумал мальчик и сказал неправду:

—  Нет, он не ест рыбы, костлявая очень...

—  Однако — какое невежество! — обиженно вскричала рыба.— Не все же мы костлявые! Напри­мер— мое семейство...

«Надо переменить разговор»,— сообразил Евсей и вежливо спрашивает:

—  Вы бывали у нас наверху?

—  Очень нужно! — сердито фыркнула рыба.— Там дышать нечем...

—  Зато — мухи какие...

Рыба оплыла вокруг него, остановилась прямо против носа, да вдруг и говорит:

—  Мух-хи? А вы зачем сюда приплыли?

«Ну,  начинается! — подумал  Евсейка.— Съест она меня, дура!..»

И, будто бы беззаботно, ответил:

—  Так себе, гуляю...

—  Гм? — снова фыркнула рыба. — А может быть, вы — уже утопленник?

—  Вот еще! — обиженно крикнул мальчик.— Нисколько даже. Я вот сейчас встану и...

Попробовал встать, а не может, точно его тяже­лым одеялом окутали — ни поворотиться, ни поше­велиться!

«Сейчас я начну плакать»,— подумал он, но час же сообразил, что, плачь не плачь, в воде слез не видно, и решил, что не стоит плакать,— может быть, как-нибудь иначе удастся вывернуться из этой неприятной истории.

А вокруг — господи! — собралось разных мор­ских жителей — числа нет!

На ногу взбирается голотурия, похожая на плохо нарисованного поросенка, и шипит:

—  Желаю с вами познакомиться поближе... Дрожит перед носом морской пузырь, дуется, пыхтит,— укоряет Евсейку:

—  Хорош-хорош! Ни рак, ни рыба, ни моллюск, ай-я-яй!

—  Погодите, я, может, еще авиатором буду,— говорит ему Евсей, а на колени его влез лангуст и, ворочая глазами на ниточках, вежливо спрашивает:

—  Позвольте узнать, который час?

Проплыла мимо сепия, совсем как мокрый носо­вой платок; везде мелькают сифонофоры, точно стеклянные шарики, одно ухо щекочет креветка, другое — тоже щупает кто-то любопытный, даже по голове путешествуют маленькие рачки,— запута­лись в волосах и дергают их.

«Ой, ой, ой!» — воскликнул про себя Евсейка, стараясь смотреть на все беззаботно и ласково, как папа, когда он виноват, а мамаша сердится на него.

А вокруг в воде повисли рыбы — множество! — поводят тихонько плавниками и, вытаращив на мальчика круглые глаза, скучные, как алгебра, бор­мочут:

Как он может жить на свете без усов и чешуи?
Мы бы, рыбы, не могли бы раздвоить хвосты свои!
Не похож он ни на рака, ни на нас — весьма во многом!
Не родня ли это чудо безобразным осьминогам?

«Дуры! — обиженно думает Евсейка.— У меня по русскому языку в прошлом году две четверки было...»

И делает такой вид, будто он ничего не слышит, даже хотел беззаботно посвистеть, но — оказа­лось — нельзя: вода лезет в рот, точно пробка.

А болтливая рыба все спрашивает его:

—  Нравится вам у нас?

—  Нет... то есть — да, нравится!.. У меня дома... тоже очень хорошо, — ответил Евсей и снова испу­гался:

«Батюшки, что я говорю?! Вдруг она рассер­дится, и начнут они меня есть...» Но вслух говорит:

—  Давайте   как-нибудь   играть,    а   то мне скучно...

Это очень понравилось болтливой рыбе, она засмеялась, открыв круглый рот так, что стали видны розовые жабры, виляет хвостом, блестит острыми зубами и старушечьим голосом кри­чит:

—  Это хорошо — поиграть!  Это очень хоро­шо — поиграть!

—  Поплывемте наверх! — предложил Евсей.

—  Зачем? — спросила рыба.

—  А вниз уже нельзя ведь! И там, наверху,— мухи.

—  Мух-хи! Вы их любите?..

Евсей любил только маму, папу и мороженое, но ответил:

—  Да...

—  Ну что ж? Поплывем! — сказала рыба, пере­вернувшись головой вверх, а Евсей тотчас цап ее за жабры и кричит:

—  Я — готов!

—  Стойте! Вы, чудище, слишком засунули свои лапы в жабры мне...

—  Ничего!

—  Как это — ничего? Порядочная рыба не может жить не дыша.

—  Господи! — вскричал мальчик. — Ну, что вы спорите всё? Играть так играть...

А сам думает:

«Лишь бы только она меня немножко подтащила наверх, а там уже я вынырну».
Поплыла рыба, будто танцуя, и поет во всю мочь:

Плавниками трепеща,
И зубаста, да тоща,
Пищи на обед ища,
Ходит щука вкруг леща!

Маленькие рыбешки кружатся и хором орут:

Вот так штука!
Тщетно тщится щука
Ущемить леща!
Вот так это — штука!

Плыли, плыли, чем выше — тем все быстрее и легче, и вдруг Евсейка почувствовал, что голова его выскочила на воздух.

—  Ой!

Смотрит — ясный день, солнце играет на воде, зеленая вода заплескивает на берег, шумит, поет. Евсейкино удилище плавает в море, далеко от берега, а сам он сидит на том же камне, с которого свалился, и уже весь сухой!

—  Ух! — сказал он, улыбаясь солнцу,— вот я и вынырнул.

А.М. Горький

Самовар

Было это летней ночью на даче.

В маленькой комнате стоял на столе у окна пузатый самовар и смотрел в небо, горячо распевая:

Замечаете ли, чайник, что луна
Чрезвычайно в самовар влюблена?

Дело в том, что люди забыли прикрыть трубу самовара тушилкой и ушли, оставив чайник на кон­форке; углей в самоваре было много, а воды мало — вот он и кипятился, хвастаясь пред всеми блеском своих медных боков.

Чайник был старенький, с трещиной на боку, и очень любил дразнить самовар. Он уж тоже начи­нал закипать; это ему не нравилось,— вот он под­нял рыльце кверху и шипит самовару, подзадоривая его:

На тебя луна
Смотрит свысока,
Как на чудака,—
Вот тебе и на!

Самовар фыркает паром и ворчит:

Вовсе нет. Мы с ней — соседи,
Даже несколько родня:
Оба сделаны из меди!
Но она — тусклей меня,
Эта рыжая лунишка,—
Вон на ней какие пятна!

Ах, какой ты хвастунишка,
Даже слушать неприятно! —

зашипел чайник, тоже выпуская из рыльца горячий пар.

Этот маленький самовар и вправду очень любил хвастаться; он считал себя умницей, красавцем, ему давно уже хотелось, чтоб луну сняли с неба и сде­лали из нее поднос для него.

Форсисто фыркая, он будто не слышал, что ска­зал ему чайник, — поет себе во всю мочь:

Фух, как я горяч!
Фух, как я могуч!
Захочу — прыгну, как мяч,
На луну выше туч!

А чайник шипит свое:

Вот извольте говорить
С эдакой особой.
Чем зря воду-то варить,
Ты — прыгни, попробуй!

Самовар до того раскалился, что посинел весь и дрожит, гудит:

Покиплю еще немножко,
А когда наскучит мне,—
Сразу выпрыгну в окошко
И женюся на луне!

Так они оба всё кипели и кипели, мешая спать всем, кто был на столе. Чайник дразнит:

Она тебя круглей.
Зато в ней нет углей,—

отвечает самовар.

Синий сливочник, из которого вылили все сливки, сказал пустой стеклянной сахарнице:

Все пустое, все пустое!
Надоели эти двое!
Да, их болтовня
Раздражает и меня,—

ответила сахарница сладеньким голосом. Она была толстая, широкая и очень смешлива, а сливочник — так себе: горбатенький господин унылого характера с одной ручкой; он всегда говорил что-нибудь печальное.
— Ах,— сказал он,—

Всюду — пусто, всюду — сухо,
В самоваре, на луне.

Сахарница, поежившись, закричала:

А в меня залезла муха
И щекочет стенки мне...
Ох, ох, я боюсь,
Что сейчас засмеюсь!

Это будет странно —
Слышать смех стеклянный...—

невесело сказал сливочник.

Проснулась чумазая тушилка и зазвенела:

Дзинь! Кто это шипит?
Что за разговоры?
Даже кит ночью спит,
А уж полночь скоро!

Но, взглянув на самовар, испугалась и звенит:

Ай, люди все ушли
Спать или шляться,
А ведь мой самовар
Может распаяться!
Как они могли забыть
Обо мне, тушилке?
Ну, придется им теперь
Почесать затылки!

Тут проснулись чашки и давай дребезжать:

Мы скромные чашки,
Нам все — все равно!
Все эти замашки
Мы знаем давно!
Нам ни холодно, ни жарко,
Мы привыкли ко всему!
Хвастун самоварко,
И не верим мы ему!

Заворчал чайник:

Ф-фу, как горячо,
Жарко мне отчайно,
Это не случайно,
Это чрезвычайно!

И — лопнул!

А самовар чувствовал себя совсем плохо: вода в ем давно вся выкипела, а он раскалился, кран у его отпаялся и повис, как нос у пьяного, одна ручка тоже вывихнулась, но он все еще храбрился и дел, глядя на луну:

Ах, будь она ясней,
Не прячься она днем,
Я поделился б с ней
Водою и огнем!
Она со мной тогда
Жила бы не скучая,
И шел бы дождь всегда
Из чая!

Он уж почти не мог выговаривать слов и накло­нялся набок, но все еще бормотал:

А если днем она должна ложиться спать,
Чтоб по ночам светлей сияло ее донце,—
Я мог бы на себя и днем и ночью взять
Обязанности солнца!

И света и тепла земле я больше дам,
Ведь я его и жарче и моложе!
Светить и ночь и день ему не по годам,—
А это так легко для медной рожи!

Тушилка обрадовалась, катается по столу и зве­нит:

Ах, это очень мило!
Это очень лестно —
Я бы солнце потушила!
Ах, как интересно!

Но тут — крак! — развалился самовар на кусочки, кран клюкнулся в полоскательную чашку и разбил ее, труба с крышкой высунулась вверх, покачалась-покачалась и упала набок, отколов ручку у сливочника; тушилка, испугавшись, отка­тилась на край стола и бормочет:

Вот смотрите: люди вечно
Жалуются на судьбу,
А тушилку позабыли
Надеть на трубу!

А чашки, ничего не боясь, хохочут и поют:

Жил-был самовар,
Маленький, да пылкий,
И однажды не прикрыли
Самовар тушилкой!
Был в нем сильный жар,
А воды немного;
Распаялся самовар,—
Туда ему дорога,
Туда и до-ро-га-а!

А.М. Горький

Воробьишко

У воробьев совсем так же, как у людей: взрослые воробьи и воробьихи — пичужки скучные и обо всем говорят, как в книж­ках написано, а молодежь — живет своим умом. Жил-был желторотый воробей, звали его Пудик, а жил он над окошком бани, за верхним налични­ком, в теплом гнезде из пакли, моховинок и других мягких материалов. Летать он еще не пробовал, но уже крыльями махал и все выглядывал из гнезда: хотелось поскорее узнать — что такое божий мир и годится ли он для него?

—  Что, что? — спрашивала его воробьиха-мама.

Он потряхивал крыльями и, глядя на землю, чирикал:

—  Чересчур черна, чересчур!

Прилетал папаша, приносил букашек Пудику и хвастался:

—  Чив ли я?

Мама-воробьиха одобряла его:

—  Чив, чив!

А Пудик глотал букашек и думал: «Чем  чванятся — червяка  с  ножками дали — чудо!»

И все высовывался из гнезда, все разглядывал.

—  Чадо, чадо,— беспокоилась мать,— смо­три — чебурахнешься!

—  Чем, чем? — спрашивал Пудик.

—  Да не чем, а упадешь на землю, кошка — чик! и — слопает! — объяснял отец, улетая на охоту.

Так все и шло, а крылья расти не торопились. Подул однажды ветер — Пудик спрашивает:

—  Что, что?

—  Ветер дунет на тебя — чирк! и сбросит на землю — кошке! — объяснила мать.

Это не понравилось Пудику, он и сказал:

—  А зачем деревья качаются? Пусть переста­нут, тогда ветра не будет...

Пробовала мать объяснить ему, что это не так, но он не поверил — он любил объяснять все по-своему.

Идет мимо бани мужик, махает руками.

—  Чисто крылья ему оборвала кошка, — сказал Пудик, — одни косточки остались!

—  Это человек, они все бескрылые! — сказала воробьиха.

—  Почему?

—  У них такой чин, чтобы жить без крыльев, они всегда на ногах прыгают, чу?

—  Зачем?

—  Будь-ка у них крылья, так они бы и ловили нас, как мы с папой мошек...

—  Чушь! — сказал Пудик. — Чушь, чепуха! Все должны иметь крылья. Чать, на земле хуже, чем в воздухе!.. Когда я вырасту большой, я сделаю, чтобы все летали.

Пудик не верил маме; он еще не знал, что, если маме не верить, это плохо кончится.

Он сидел на самом краю гнезда и во все горло распевал стихи собственного сочинения:

Эх, бескрылый человек,
У тебя две ножки,
Хоть и очень ты велик,
Едят тебя мошки!
А я маленький совсем,
Зато сам мошек ем.

Пел, пел да и вывалился из гнезда, а воробьиха за ним, а кошка — рыжая, зеленые глаза — тут как тут.

Испугался Пудик, растопырил крылья, качается на сереньких ногах и чирикает:

—  Честь имею, имею честь...

А воробьиха отталкивает его в сторону, перья у нее дыбом встали — страшная, храбрая, клюв рас­крыла — в глаз кошке целит.

—  Прочь, прочь! Лети, Пудик, лети на окно, лети...

Страх приподнял с земли воробьишку, он под- прыгнул, замахал крыльями — раз, раз и — на окне!

Тут и мама подлетела — без хвоста, но в боль­шой радости, села рядом с ним, клюнула его в заты­лок и говорит:

—  Что, что?

—  Ну что ж! — сказал Пудик. — Всему сразу не научишься!

А кошка сидит на земле, счищая с лапы воробьихины перья, смотрит на них — рыжая, зеленые глаза — и сожалительно мяукает:

—  Мяа-аконький такой воробушек, словно мышка... мя-увы...

И все кончилось благополучно, если забыть о том, что мама осталась без хвоста...

А.М. Горький