Про Иванушку-дурачка

Жил-был Иванушка-дурачок, собою красавец, а что ни сделает, все у него смешно выходит — не так, как у людей.

Нанял его в работники один мужик, а сам с ной собрался в город; жена и говорит Иванушке:

—  Останешься ты с детьми, гляди за ними, корми их!

—  А чем? — спрашивает Иванушка.

—  Возьми воды, муки, картошки, покроши да свари — будет похлебка!

Мужик приказывает:

—  Дверь стереги, чтобы дети в лес не убежали! Уехал   мужик   с   женой;   Иванушка   влез на

полати, разбудил детей, стащил их на пол, сам сел сзади их и говорит:

—  Ну, вот, я гляжу за вами! Посидели  дети  некоторое  время  на  полу, — запросили есть; Иванушка втащил в избу кадку воды, насыпал в нее полмешка муки, меру кар­тошки, разболтал все коромыслом и думает вслух:

—  А кого крошить надо? Услыхали дети, — испугались:

—  Он, пожалуй, нас искрошит! И тихонько убежали вон из избы. Иванушка посмотрел вслед им, почесал заты­лок,— соображает: «Как же я теперь глядеть за ними буду? Да еще дверь надо стеречь, чтобы она не убежала!»

Заглянул в кадушку и говорит:

—  Варись, похлебка, а я пойду за детьми гля­деть!

Снял дверь с петель, взвалил ее на плечи себе и пошел в лес; вдруг навстречу ему Медведь шага­ет — удивился, рычит:

—  Эй, ты, зачем дерево в лес несешь? Рассказал ему Иванушка,  что с ним случи­лось,— Медведь сел на задние лапы и хохочет:

—  Экой ты дурачок! Вот я тебя съем за это! А Иванушка говорит:

—  Ты лучше детей съешь, чтоб они в другой раз отца-матери слушались, в лес не бегали!

Медведь еще сильней смеется, так и катается по земле со смеху!

—  Никогда такого глупого не видал! Пойдем, я тебя жене своей покажу!

Повел его к себе в берлогу. Иванушка идет, дверью за сосны задевает.

—  Да брось ты ее! — говорит Медведь.

—  Нет, я своему слову верен: обещал стеречь, так уж устерегу!

Пришли в берлогу. Медведь говорит жене:

—  Гляди, Маша, какого я тебе дурачка привел! Смехота!

А Иванушка спрашивает Медведицу:

—  Тетя, не видала ребятишек?

—  Мои — дома, спят.

—  Ну-ка, покажи, не мои ли это? Показала ему Медведица трех медвежат; он говорит:

—  Не эти, у меня двое было.

Тут и Медведица видит, что он глупенький, тоже смеется:

—  Да ведь у тебя человечьи дети были!

—  Ну да,— сказал Иванушка,— разберешь их, маленьких-то, какие чьи!

—  Вот забавный! — удивилась Медведица и говорит мужу: — Михаило Потапыч, не станем его есть, пусть он у нас в работниках живет!

—  Ладно,— согласился Медведь,— он хоть и человек, да уж больно безобидный!

Дала Медведица Иванушке лукошко, приказы­вает:

—  Поди-ка набери малины лесной,— детишки проснутся, я их вкусненьким угощу!

—  Ладно, это я могу! — сказал Иванушка.— А вы дверь постерегите!

Пошел Иванушка в лесной малинник, набрал малины полное лукошко, сам досыта наелся, идет назад к медведям и поет во все горло:

Эх, как неловки
Божий коровки!
То ли дело — муравьи
Или ящерицы!

Пришел в берлогу, кричит:

—  Вот она, малина!

Медвежата подбежали к лукошку, рычат, тол­кают друг друга, кувыркаются,— очень рады! А Иванушка, глядя на них, говорит:

—  Эхма, жаль, что я не Медведь, а то и у меня дети были бы!

Медведь с женой хохочут.

—  Ой, батюшки мои! — рычит Медведь,— да с ним жить нельзя, со смеху помрешь!

—  Вот что,— говорит Иванушка,— вы тут пос­терегите дверь, а я пойду ребятишек искать, не то хозяин задаст мне!

А Медведица просит мужа:

—  Миша, ты бы помог ему!

—  Надо помочь,— согласился Медведь,— уж очень он смешной!

Пошел Медведь с Иванушкой лесными тропами, идут — разговаривают по-приятельски.

—  Ну и глупый же ты! — удивляется Медведь, а Иванушка спрашивает его:

—  А ты — умный?

—  Я-то?

—  Ну да!

—  Не знаю.

—  И я не знаю. Ты — злой?

—  Нет. Зачем?

—  А по-моему — кто зол, тот и глуп. Я вот тоже не злой. Стало быть, оба мы с тобой не дураки будем!

—  Ишь ты, как вывел! — удивился Медведь. Вдруг  видят:   сидят  под  кустом двое детей, уснули.

Медведь спрашивает:

—  Это твои, что ли?

—  Не знаю,— говорит Иванушка,— надо их спросить. Мои — есть хотели.

Разбудили детей, спрашивают:

—  Хотите есть? Те кричат:

—  Давно хотим!

—  Ну,— сказал Иванушка,— значит, это и есть мои! Теперь я поведу их в деревню, а ты, дядя, при­неси, пожалуйста, дверь, а то самому мне некогда, мне еще надобно похлебку варить!

—  Уж ладно! — сказал Медведь.— Принесу! Идет Иванушка сзади детей, смотрит за ними в землю, как ему приказано, а сам поет:

Эх, вот так чудеса!
Жуки ловят зайца,
Под кустом сидит лиса,
Очень удивляется!

Пришел в избу, а уж хозяева из города вороти­лись, видят: посреди избы кадушка стоит, доверху водой налита, картошкой насыпана да мукой, детей нет, дверь тоже пропала,— сели они на лавку и плачут горько.

—  О чем плачете? — спросил их Иванушка. Тут увидали они детей, обрадовались, обнимают их, а Иванушку спрашивают, показывая на его стряпню в кадке:

—  Это чего ты наделал?

—  Похлебку!

—  Да разве так надо?

—  А я почему знаю — как? А дверь куда девалась?

—  Сейчас ее принесут,— вот она! Выглянули хозяева в окно, а по улице идет Медведь, дверь тащит, народ от него во все стороны бежит, на крыши лезут, на деревья; собаки от испуга — завязли, со страху, в плетнях, под воротами только один рыжий петух храбро стоит среди улицы и кричит на Медведя:

—  Кину в реку-у!..

А.М. Горький

Случай с Евсейкой

Однажды маленький мальчик Евсейка,— очень хороший человек! — сидя берегу моря, удил рыбу.

Это очень скучное дело, если рыба, капризни­чая, не клюет. А день был жаркий; стал Евсейка, со скуки, дремать и — бултых! — свалился в воду.

Свалился, но ничего, не испугался и плывет тихонько, а потом нырнул и тотчас достиг морского дна.

Сел на камень, мягко покрытый рыжими водо­рослями, смотрит вокруг — очень хорошо!

Ползет не торопясь алая морская звезда, солидно ходят по камням усатые лангусты, боком-боком двигается краб; везде на камнях, точно круп­ные вишни, рассеяны актинии, и всюду множество всяких любопытных штук: вот цветут-качаются морские лилии, мелькают, точно мухи, быстрые креветки, вот тащится морская черепаха, и над ее тяжелым щитом играют две маленькие зеленые рыбешки, совсем как бабочки в воздухе, и вот по белым камням везет свою раковину рак-отшельник. Евсейка, глядя на него, даже стих вспомнил:

Дом,— не тележка у дядюшки Якова...

И вдруг слышит над головою у него точно клар­нет запищал:

—  Вы кто такой?

Смотрит — над головою у него огромнейшая рыба в сизо-серебряной чешуе, выпучила глаза и, оскалив зубы, приятно улыбается, точно ее уже зажарили и она лежит на блюде среди стола.

—  Это вы говорите? — спросил Евсей.

—  Я-а...

Удивился Евсейка и сердито спрашивает:

—  Как же это вы? Ведь рыбы не говорят! А сам думает:

«Вот так раз! Немецкий я вовсе не понимаю, а рыбий язык сразу понял! Ух, какой молодчина!»

И, приосанясь, оглядывается: плавает вокруг него разноцветная игривая рыбешка и — смеется, разговаривает:

—  Глядите-ко! Вот чудище приплыло: два хвоста!

—  Чешуи — нет, фи!

—  И плавников только два!

Некоторые, побойчее, подплывают прямо к носу и дразнятся:

—  Хорош-хорош! Евсейка обиделся:

«Вот нахалки! Будто не понимают, что перед ними настоящий человек...»

И хочет поймать их, а они, уплывая из-под рук. резвятся, толкают друг друга носами в бока и поют хором, дразня большого рака:

Под камнями рак живет,
Рыбий хвостик рак жует.
Рыбий хвостик очень сух,
Рак не знает вкуса мух.

А он, свирепо шевеля усами, ворчит, вытягивав клешни:

—  Попадитесь-ка мне, я вам отстригу языки-то! «Серьезный какой»,— подумал Евсейка. Большая же рыба пристает к нему:

—  Откуда это вы взяли, что все рыбы — немые?

—  Папа сказал.

—  Что такое — папа?

—  Так себе... Вроде меня, только — побольше, и усы у него. Если не сердится, то очень милый...

—  А он рыбу ест?

Тут   Евсейка   испугался:   скажи-ка   ей, что ест!

Поднял глаза вверх, видит сквозь воду мутно-зеленое небо и солнце в нем, желтое, как медный поднос; подумал мальчик и сказал неправду:

—  Нет, он не ест рыбы, костлявая очень...

—  Однако — какое невежество! — обиженно вскричала рыба.— Не все же мы костлявые! Напри­мер— мое семейство...

«Надо переменить разговор»,— сообразил Евсей и вежливо спрашивает:

—  Вы бывали у нас наверху?

—  Очень нужно! — сердито фыркнула рыба.— Там дышать нечем...

—  Зато — мухи какие...

Рыба оплыла вокруг него, остановилась прямо против носа, да вдруг и говорит:

—  Мух-хи? А вы зачем сюда приплыли?

«Ну,  начинается! — подумал  Евсейка.— Съест она меня, дура!..»

И, будто бы беззаботно, ответил:

—  Так себе, гуляю...

—  Гм? — снова фыркнула рыба. — А может быть, вы — уже утопленник?

—  Вот еще! — обиженно крикнул мальчик.— Нисколько даже. Я вот сейчас встану и...

Попробовал встать, а не может, точно его тяже­лым одеялом окутали — ни поворотиться, ни поше­велиться!

«Сейчас я начну плакать»,— подумал он, но час же сообразил, что, плачь не плачь, в воде слез не видно, и решил, что не стоит плакать,— может быть, как-нибудь иначе удастся вывернуться из этой неприятной истории.

А вокруг — господи! — собралось разных мор­ских жителей — числа нет!

На ногу взбирается голотурия, похожая на плохо нарисованного поросенка, и шипит:

—  Желаю с вами познакомиться поближе... Дрожит перед носом морской пузырь, дуется, пыхтит,— укоряет Евсейку:

—  Хорош-хорош! Ни рак, ни рыба, ни моллюск, ай-я-яй!

—  Погодите, я, может, еще авиатором буду,— говорит ему Евсей, а на колени его влез лангуст и, ворочая глазами на ниточках, вежливо спрашивает:

—  Позвольте узнать, который час?

Проплыла мимо сепия, совсем как мокрый носо­вой платок; везде мелькают сифонофоры, точно стеклянные шарики, одно ухо щекочет креветка, другое — тоже щупает кто-то любопытный, даже по голове путешествуют маленькие рачки,— запута­лись в волосах и дергают их.

«Ой, ой, ой!» — воскликнул про себя Евсейка, стараясь смотреть на все беззаботно и ласково, как папа, когда он виноват, а мамаша сердится на него.

А вокруг в воде повисли рыбы — множество! — поводят тихонько плавниками и, вытаращив на мальчика круглые глаза, скучные, как алгебра, бор­мочут:

Как он может жить на свете без усов и чешуи?
Мы бы, рыбы, не могли бы раздвоить хвосты свои!
Не похож он ни на рака, ни на нас — весьма во многом!
Не родня ли это чудо безобразным осьминогам?

«Дуры! — обиженно думает Евсейка.— У меня по русскому языку в прошлом году две четверки было...»

И делает такой вид, будто он ничего не слышит, даже хотел беззаботно посвистеть, но — оказа­лось — нельзя: вода лезет в рот, точно пробка.

А болтливая рыба все спрашивает его:

—  Нравится вам у нас?

—  Нет... то есть — да, нравится!.. У меня дома... тоже очень хорошо, — ответил Евсей и снова испу­гался:

«Батюшки, что я говорю?! Вдруг она рассер­дится, и начнут они меня есть...» Но вслух говорит:

—  Давайте   как-нибудь   играть,    а   то мне скучно...

Это очень понравилось болтливой рыбе, она засмеялась, открыв круглый рот так, что стали видны розовые жабры, виляет хвостом, блестит острыми зубами и старушечьим голосом кри­чит:

—  Это хорошо — поиграть!  Это очень хоро­шо — поиграть!

—  Поплывемте наверх! — предложил Евсей.

—  Зачем? — спросила рыба.

—  А вниз уже нельзя ведь! И там, наверху,— мухи.

—  Мух-хи! Вы их любите?..

Евсей любил только маму, папу и мороженое, но ответил:

—  Да...

—  Ну что ж? Поплывем! — сказала рыба, пере­вернувшись головой вверх, а Евсей тотчас цап ее за жабры и кричит:

—  Я — готов!

—  Стойте! Вы, чудище, слишком засунули свои лапы в жабры мне...

—  Ничего!

—  Как это — ничего? Порядочная рыба не может жить не дыша.

—  Господи! — вскричал мальчик. — Ну, что вы спорите всё? Играть так играть...

А сам думает:

«Лишь бы только она меня немножко подтащила наверх, а там уже я вынырну».
Поплыла рыба, будто танцуя, и поет во всю мочь:

Плавниками трепеща,
И зубаста, да тоща,
Пищи на обед ища,
Ходит щука вкруг леща!

Маленькие рыбешки кружатся и хором орут:

Вот так штука!
Тщетно тщится щука
Ущемить леща!
Вот так это — штука!

Плыли, плыли, чем выше — тем все быстрее и легче, и вдруг Евсейка почувствовал, что голова его выскочила на воздух.

—  Ой!

Смотрит — ясный день, солнце играет на воде, зеленая вода заплескивает на берег, шумит, поет. Евсейкино удилище плавает в море, далеко от берега, а сам он сидит на том же камне, с которого свалился, и уже весь сухой!

—  Ух! — сказал он, улыбаясь солнцу,— вот я и вынырнул.

А.М. Горький

Самовар

Было это летней ночью на даче.

В маленькой комнате стоял на столе у окна пузатый самовар и смотрел в небо, горячо распевая:

Замечаете ли, чайник, что луна
Чрезвычайно в самовар влюблена?

Дело в том, что люди забыли прикрыть трубу самовара тушилкой и ушли, оставив чайник на кон­форке; углей в самоваре было много, а воды мало — вот он и кипятился, хвастаясь пред всеми блеском своих медных боков.

Чайник был старенький, с трещиной на боку, и очень любил дразнить самовар. Он уж тоже начи­нал закипать; это ему не нравилось,— вот он под­нял рыльце кверху и шипит самовару, подзадоривая его:

На тебя луна
Смотрит свысока,
Как на чудака,—
Вот тебе и на!

Самовар фыркает паром и ворчит:

Вовсе нет. Мы с ней — соседи,
Даже несколько родня:
Оба сделаны из меди!
Но она — тусклей меня,
Эта рыжая лунишка,—
Вон на ней какие пятна!

Ах, какой ты хвастунишка,
Даже слушать неприятно! —

зашипел чайник, тоже выпуская из рыльца горячий пар.

Этот маленький самовар и вправду очень любил хвастаться; он считал себя умницей, красавцем, ему давно уже хотелось, чтоб луну сняли с неба и сде­лали из нее поднос для него.

Форсисто фыркая, он будто не слышал, что ска­зал ему чайник, — поет себе во всю мочь:

Фух, как я горяч!
Фух, как я могуч!
Захочу — прыгну, как мяч,
На луну выше туч!

А чайник шипит свое:

Вот извольте говорить
С эдакой особой.
Чем зря воду-то варить,
Ты — прыгни, попробуй!

Самовар до того раскалился, что посинел весь и дрожит, гудит:

Покиплю еще немножко,
А когда наскучит мне,—
Сразу выпрыгну в окошко
И женюся на луне!

Так они оба всё кипели и кипели, мешая спать всем, кто был на столе. Чайник дразнит:

Она тебя круглей.
Зато в ней нет углей,—

отвечает самовар.

Синий сливочник, из которого вылили все сливки, сказал пустой стеклянной сахарнице:

Все пустое, все пустое!
Надоели эти двое!
Да, их болтовня
Раздражает и меня,—

ответила сахарница сладеньким голосом. Она была толстая, широкая и очень смешлива, а сливочник — так себе: горбатенький господин унылого характера с одной ручкой; он всегда говорил что-нибудь печальное.
— Ах,— сказал он,—

Всюду — пусто, всюду — сухо,
В самоваре, на луне.

Сахарница, поежившись, закричала:

А в меня залезла муха
И щекочет стенки мне...
Ох, ох, я боюсь,
Что сейчас засмеюсь!

Это будет странно —
Слышать смех стеклянный...—

невесело сказал сливочник.

Проснулась чумазая тушилка и зазвенела:

Дзинь! Кто это шипит?
Что за разговоры?
Даже кит ночью спит,
А уж полночь скоро!

Но, взглянув на самовар, испугалась и звенит:

Ай, люди все ушли
Спать или шляться,
А ведь мой самовар
Может распаяться!
Как они могли забыть
Обо мне, тушилке?
Ну, придется им теперь
Почесать затылки!

Тут проснулись чашки и давай дребезжать:

Мы скромные чашки,
Нам все — все равно!
Все эти замашки
Мы знаем давно!
Нам ни холодно, ни жарко,
Мы привыкли ко всему!
Хвастун самоварко,
И не верим мы ему!

Заворчал чайник:

Ф-фу, как горячо,
Жарко мне отчайно,
Это не случайно,
Это чрезвычайно!

И — лопнул!

А самовар чувствовал себя совсем плохо: вода в ем давно вся выкипела, а он раскалился, кран у его отпаялся и повис, как нос у пьяного, одна ручка тоже вывихнулась, но он все еще храбрился и дел, глядя на луну:

Ах, будь она ясней,
Не прячься она днем,
Я поделился б с ней
Водою и огнем!
Она со мной тогда
Жила бы не скучая,
И шел бы дождь всегда
Из чая!

Он уж почти не мог выговаривать слов и накло­нялся набок, но все еще бормотал:

А если днем она должна ложиться спать,
Чтоб по ночам светлей сияло ее донце,—
Я мог бы на себя и днем и ночью взять
Обязанности солнца!

И света и тепла земле я больше дам,
Ведь я его и жарче и моложе!
Светить и ночь и день ему не по годам,—
А это так легко для медной рожи!

Тушилка обрадовалась, катается по столу и зве­нит:

Ах, это очень мило!
Это очень лестно —
Я бы солнце потушила!
Ах, как интересно!

Но тут — крак! — развалился самовар на кусочки, кран клюкнулся в полоскательную чашку и разбил ее, труба с крышкой высунулась вверх, покачалась-покачалась и упала набок, отколов ручку у сливочника; тушилка, испугавшись, отка­тилась на край стола и бормочет:

Вот смотрите: люди вечно
Жалуются на судьбу,
А тушилку позабыли
Надеть на трубу!

А чашки, ничего не боясь, хохочут и поют:

Жил-был самовар,
Маленький, да пылкий,
И однажды не прикрыли
Самовар тушилкой!
Был в нем сильный жар,
А воды немного;
Распаялся самовар,—
Туда ему дорога,
Туда и до-ро-га-а!

А.М. Горький

Воробьишко

У воробьев совсем так же, как у людей: взрослые воробьи и воробьихи — пичужки скучные и обо всем говорят, как в книж­ках написано, а молодежь — живет своим умом. Жил-был желторотый воробей, звали его Пудик, а жил он над окошком бани, за верхним налични­ком, в теплом гнезде из пакли, моховинок и других мягких материалов. Летать он еще не пробовал, но уже крыльями махал и все выглядывал из гнезда: хотелось поскорее узнать — что такое божий мир и годится ли он для него?

—  Что, что? — спрашивала его воробьиха-мама.

Он потряхивал крыльями и, глядя на землю, чирикал:

—  Чересчур черна, чересчур!

Прилетал папаша, приносил букашек Пудику и хвастался:

—  Чив ли я?

Мама-воробьиха одобряла его:

—  Чив, чив!

А Пудик глотал букашек и думал: «Чем  чванятся — червяка  с  ножками дали — чудо!»

И все высовывался из гнезда, все разглядывал.

—  Чадо, чадо,— беспокоилась мать,— смо­три — чебурахнешься!

—  Чем, чем? — спрашивал Пудик.

—  Да не чем, а упадешь на землю, кошка — чик! и — слопает! — объяснял отец, улетая на охоту.

Так все и шло, а крылья расти не торопились. Подул однажды ветер — Пудик спрашивает:

—  Что, что?

—  Ветер дунет на тебя — чирк! и сбросит на землю — кошке! — объяснила мать.

Это не понравилось Пудику, он и сказал:

—  А зачем деревья качаются? Пусть переста­нут, тогда ветра не будет...

Пробовала мать объяснить ему, что это не так, но он не поверил — он любил объяснять все по-своему.

Идет мимо бани мужик, махает руками.

—  Чисто крылья ему оборвала кошка, — сказал Пудик, — одни косточки остались!

—  Это человек, они все бескрылые! — сказала воробьиха.

—  Почему?

—  У них такой чин, чтобы жить без крыльев, они всегда на ногах прыгают, чу?

—  Зачем?

—  Будь-ка у них крылья, так они бы и ловили нас, как мы с папой мошек...

—  Чушь! — сказал Пудик. — Чушь, чепуха! Все должны иметь крылья. Чать, на земле хуже, чем в воздухе!.. Когда я вырасту большой, я сделаю, чтобы все летали.

Пудик не верил маме; он еще не знал, что, если маме не верить, это плохо кончится.

Он сидел на самом краю гнезда и во все горло распевал стихи собственного сочинения:

Эх, бескрылый человек,
У тебя две ножки,
Хоть и очень ты велик,
Едят тебя мошки!
А я маленький совсем,
Зато сам мошек ем.

Пел, пел да и вывалился из гнезда, а воробьиха за ним, а кошка — рыжая, зеленые глаза — тут как тут.

Испугался Пудик, растопырил крылья, качается на сереньких ногах и чирикает:

—  Честь имею, имею честь...

А воробьиха отталкивает его в сторону, перья у нее дыбом встали — страшная, храбрая, клюв рас­крыла — в глаз кошке целит.

—  Прочь, прочь! Лети, Пудик, лети на окно, лети...

Страх приподнял с земли воробьишку, он под- прыгнул, замахал крыльями — раз, раз и — на окне!

Тут и мама подлетела — без хвоста, но в боль­шой радости, села рядом с ним, клюнула его в заты­лок и говорит:

—  Что, что?

—  Ну что ж! — сказал Пудик. — Всему сразу не научишься!

А кошка сидит на земле, счищая с лапы воробьихины перья, смотрит на них — рыжая, зеленые глаза — и сожалительно мяукает:

—  Мяа-аконький такой воробушек, словно мышка... мя-увы...

И все кончилось благополучно, если забыть о том, что мама осталась без хвоста...

А.М. Горький

Утро

Самое лучшее в мире — смотреть, как рождается день!

В небе вспыхнул первый луч солнца — ночная тьма тихонько прячется в ущелья гор и трещины камней, прячется в густой листве деревьев, в кру­жевах травы, окропленной росою, а вершины горы улыбаются ласковой улыбкой — точно говорят мяг­ким теням ночи:

—  Не бойтесь — это солнце!

Волны моря высоко поднимают белые головы, кланяются солнцу, как придворные красавицы своему королю, кланяются и поют:

—  Приветствуем вас, владыка мира! Доброе солнце смеется: эти волны всю ночь,играя, кружились, кружились, и теперь они такие растрепанные, их зеленые одежды измяты, бархат­ные шлейфы спутаны.

—  Добрый день! — говорит солнце, поднимаясь над морем.— Добрый день, красавицы! Но — до­вольно, тише! Детям невозможно будет купаться, если вы не перестанете так высоко прыгать! Надо, чтобы всем на земле было хорошо, не правда ли?

Из трещин камней выбегают зеленые ящерицы и, мигая сонными глазками, говорят друг дружке:

—  Сегодня будет жарко!

В жаркий день — мухи летают лениво, ящери­цам легко ловить и есть их, а съесть хорошую муху — это так приятно! Ящерицы — отчаянные лакомки.

Отягощенные росою, шаловливо покачиваются цветы, точно дразнят и говорят:

—  Напишите-ка, сударь, о том, как мы красивы утром, в уборе росы! Напишите-ка словами малень­кие портреты цветов! Попробуйте, это легко — мы такие простые...

Хитрые штучки они! Превосходно знают, что невозможно человеку описать словами их милую красоту, и — смеются!

Сняв почтительно шляпу, я говорю им:

—  Вы очень любезны! Благодарю вас за честь, но — у меня сегодня нет времени. Потом, может быть...

Они гордо улыбаются, потягиваясь к солнцу, его лучи горят в каплях росы, осыпая лепестки и листья блеском бриллиантов.

А над ними уже кружатся золотые пчелы и осы, кружатся, жадно пьют сладкий мед, и в теплом воз­духе льется их густая песня:

Благословенно солнце —
Радостный источник жизни!
Благословенна работа —
Для красоты земли!

Проснулись красногрудые малиновки; стоят, покачиваясь на тонких ножках, и тоже поют свою песню тихой радости — птицы лучше людей знают, как это хорошо — жить на земле! Малиновки всегда первые встречают солнце; в далекой холодной Рос­сии их называют «зорянками» за то, что перья на грудках этих птичек окрашены в цвет утренней зари. В кустах прыгают веселые чижи, — серенькие с желтым, они похожи на уличных детей, такие же озорники и так же неустанно кричат.

Гоняясь за мошками, мелькают ласточки и стри­жи, точно черные стрелы, и звенят радостно и счастливо, — хорошо иметь быстрые, легкие крылья!

Вздрагивают ветви пиний — пинии похожи на огромные чаши, и кажется, что они налиты светом солнца, как золотистым вином.

Просыпаются люди, те, для которых вся жизнь — труд; просыпаются те, кто всю жизнь украшают, обогащают землю, но — от рождения до смерти остаются бедняками.

Почему?

Ты узнаешь об этом потом, когда будешь боль­шой, — если, конечно, захочешь узнать, а пока — умей любить солнце, источник всех радостей и сил, и будь весел, добр, как для всех одинаково доброе солнце.

Проснулись люди, и вот они идут на свои поля, к своему труду, — солнце смотрит на них и улы­бается: оно лучше всех знает, сколько сделано людьми доброго на земле, оно когда-то видело ее пустынной, а ныне вся земля покрыта великой работой людей — наших отцов, дедов, прадедов,— между серьезным и, покуда, непонятным для детей, они сделали также и все игрушки, все приятные вещи на земле — синематограф, между прочим.

Ах, они превосходно работали, наши предки,есть за что любить и уважать великую работу, сде­ланную ими всюду вокруг нас!

Над этим не мешает подумать, дети, — сказка о том, как люди работали на земле, — самая интерес­ная сказка мира!..

На изгородях полей рдеют розы, и всюду сме­ются цветы; многие из них уже увядают, но все смотрят в синее небо, на золотое солнце; шелестят их бархатные лепестки, источая сладкий запах, и в воздухе, голубом, теплом, полном благоуханий, ти­хо несется ласковая песня:

То, что красиво, — красиво,
Даже когда увядает;
То, что мы любим, — мы любим,
Даже когда умираем...

День пришел!
Добрый день, дети, и пусть в жизни вашей будет множество добрых дней!
Я скучно написал это?
Ничего не поделаешь: когда ребенку минует сорок лет — он становится немножко скучен.

А.М. Горький