Соседи

Право же, можно было подумать, будто в пруду что-то произошло, а в действительности ровно ничего! Но все утки, как преспокойно дремавшие на воде, так и опрокидывающиеся на головы, хвостами кверху,  — они ведь и это умеют — вдруг заспешили на берег; на влажной глине отпечатались следы их лапок, а вдали долго-долго еще раздавалось их кряканье. Вода тоже взволновалась, а всего за минуту перед тем она стояла недвижно, отражая в себе, как в зеркале, каждое деревцо, каждый кустик, старый крестьянский домик со слуховыми оконцами и ласточкиным гнездом, но самое главное — большой розо­вый куст в полном цвету, росший над водой у самой стены домика. Но все это стояло в воде вверх ногами, как перевернутая картина. Когда же вода взволновалась, одно набежало на другое и вся картина про­пала. На воде тихо покачивались два перышка, оброненных утками, и вдруг их словно погнало и закрутило ветром. Но ветра не было, и скоро они опять спокойно улеглись на воде. Сама вода тоже мало-по­малу успокоилась, и в ней вновь ясно отразились домик с ласточки­ным гнездом под крышей и розовый куст со всеми его розами. Они были чудо как хороши, но сами того не знали, — никто ведь не говорил им этого. Солнышко просвечивало сквозь их нежные ароматные ле­пестки, и на сердце у роз было так же хорошо, как бывает иногда в минуты тихого, счастливого раздумья у нас.

—  Как хороша жизнь! — говорили розы. — Одного только хотелось бы нам еще — поцеловать теплое красное солнышко да вот те розы в воде! Они так похожи на нас! Хотелось бы, впрочем, расцеловать и тех маленьких, нежных птенчиков в гнезде, вон там, внизу! Наверху, над нами, тоже сидят птенчики! Эти верхние высовывают из гнезда головки и попискивают! На них нет еще перышек, как у их отца с матерью. Да, славные у нас соседи и вверху и внизу. Ах, как хороша жизнь!

Верхние и нижние птенчики — нижние-то являлись только отра­жение верхних — были воробьи; мать и отец их — тоже. Они завла­дели прошлогодним ласточкиным гнездом и расположились в нем, как в своем.

—  Это утиные дети плавают по воде? — спросили воробышки, увидав утиные перья.

—  Не задавайте глупых вопросов! — отвечала воробьиха-мать. — Не видите разве, что это перья, живое платье, какое и я ношу, какое будет и у вас, — только наше потоньше! Хорошо бы, впрочем, заполу­чить эти перышки в гнездо — они славно греют!.. А хотелось бы мне знать, чего испугались утки? Что-нибудь да случилось там, под во­дой, — не меня же они испугались... Хотя, положим, я сказала вам «пип» довольно громко!.. Тупоголовые розы должны были бы знать это, но они никогда ничего не знают, только глядятся на себя в пруд да пахнут. Надоели мне эти соседки!

—  Послушайте-ка этих милых верхних птенчиков! — сказали ро­зы. — Они начинают пробовать голос! У них еще не получается, но скоро они выучатся щебетать! Вот-то будет радость! Приятно иметь таких веселых соседей!

В это время к пруду подскакала пара лошадей; их надо было поить. На одной из них сидел верхом деревенский парнишка; он поснимал с себя все, что было на нем надето, кроме черной широкополой шляпы. Парнишка свистал, как птица, и въехал с лошадьми в самое глубокое место пруда. Проезжая мимо розового куста, он сорвал одну разу и заткнул за ленточку своей шляпы; теперь он воображал себя страсть каким нарядным! Напоив лошадей, парнишка уехал. Остальные розы смотрели вслед уехавшей и спрашивали друг друга:

—  Куда это она отправилась? Но никто этого не знал.

—  Хотелось бы и мне пуститься по белу свету! — говорили розы одна другой. — Но и тут у нас тоже прекрасно! Днем греет солнышко, а ночью небо светится еще ярче! Это видно сквозь маленькие дырочки на нем!

Дырочками они считали звезды — розы ведь могли и не знать, что такое звезды.

—  Мы оживляем собою весь дом! — сказала воробьиха. — Кроме того, ласточкино гнездо приносит счастье, как говорят люди; поэтому они очень рады нам! Но вот такой розовый кустище возле самого дома только разводит сырость. Надеюсь, что его уберут отсюда, тогда на его месте может хоть вырасти что-нибудь полезное! Розы служат ведь только для вида и для запаха, много-много — для украшения шляпы! Я слыхала от моей матери, что они каждый год опадают, и тогда жена крестьянина собирает их и пересыпает солью, причем они получают уже какое-то французское имя, — я не могу его выговорить да, и не желаю! Потом их кладут в горящие уголья, чтобы они хорошенько пахли. Вот и все; они годны только для услаждения глаз да носа. Так-то!

Настал вечер; в теплом воздухе заплясали комары и мошки, лег­кие облака окрасились пурпуром, и запел соловей. Песнь его неслась к розам, и в ней говорилось, что красота — солнечный луч, оживля­ющий весь мир! Но розы думали, что соловей воспевает самого себя, — и почему бы им не думать этого? Им ведь и в голову не приходило, что песня могла относиться к ним. Они только простодушно радовались ей и думали: «А не могут ли и все воробышки стать соловьями?»

—  Мы отлично понимаем, что поет эта птица! — сказали воробыш­ки. — Только вот одно слово непонятно. Что такое «красота»?

—  Так, пустое! Только для вида! — отвечала мать. — Там, в бар­ской усадьбе, где у голубей свой дом и где их каждый день угощают горохом и зернами, — я, кстати, едала с ними и вы тоже будете: скажи мне, с кем ты водишься, и я скажу тебе, кто ты сам, — так вот, там во дворе, есть две птицы с зелеными шеями и хохолком на голове. Хвост у них может раскрыться, а как раскроется — ну, что твое колесо, да еще весь переливается разными красками, просто глаза режет. Зовут этих птиц павлинами, и вот это-то и есть красота. Пообщипать бы их немножко, так выглядели бы не лучше нас! Ух! Я бы их заклевала, не будь они такие огромные!

—  Я их заклюю! — сказал самый младшенький, совсем еще голень­кий воробышек.

В домике жила молодая чета — муж с женою. Они очень любили друг друга, оба были такие бодрые, работящие, и в домике у них было премило и преуютно. Каждое воскресное утро молодая женщина на­бирала целый букет прекраснейших роз и ставила его в стакане с водою на большой деревянный сундук.

—  Вот я и вижу, что сегодня воскресенье! — говорил муж, целовал свою миленькую жену, потом оба усаживались рядышком и, держа друг друга за руки, читали вместе утренний псалом. Солнышко све­тило в окошко на свежие розы и на молодую чету.

—  Тошно и глядеть-то на них! — сказала воробьиха, заглянув из гнезда в комнату, и улетела.

Все повторилось и в следующее воскресенье, — ведь свежие розы появлялись в стакане каждое воскресное утро; розовый куст цвел все также пышно. Воробышкам, которые уже успели опериться, тоже хотелось бы полететь с матерью, но воробьиха сказала им:

—  Сидите дома! — И они остались.

А она летала, летала да как-то и попала лапкой в силок из конского волоса, который прикрепили к ветке мальчишки-птицеловы. Петля так и впилась воробьихе в ножку, словно хотела перерезать ее. Вот была боль! А страх-то! Мальчишки подскочили и грубо схватили птицу.

—  Простой воробей! — сказали они, но все-таки не выпустили птицу, а понесли ее к себе во двор, угощая по носу щелчками всякий раз, как она попискивала.

А в это время во дворе стоял старичок, занимающийся варкой мыла для бороды и для рук, в шариках и в кусках. Старичок был такой веселый, постоянно переходил с места на место, нигде не жил подолгу. Он увидел у мальчишек птицу и услышал, что они собирались выпу­стить ее на волю — на что им был простой воробей!

—  Постойте! — сказал он. — Мы с ней кое-что сделаем. Вот будет красота!

Услыхав это, воробьиха задрожала всем телом. А старичок вынул из своего ящика, где хранились чудеснейшие краски, целую пачку сусального золота в листочках, велел мальчишкам принести ему яйцо, смазал белком всю птицу и потом обклеил ее золотом. Воробь­иха стала вся золотая, но она и не думала о своем великолепии, а дрожала всем телом. Старичок между тем оторвал от красной под­кладки своей старой куртки лоскуток, вырезал его зубчиками, как петушиный гребешок, и приклеил птице на голову...

—  Посмотрим теперь, как полетит золотая птичка! — сказал ста­ричок и выпустил воробьиху, которая в ужасе понеслась прочь. Вот блеск-то был! Все птицы переполошились — воробьи и даже ворона, да не какой-нибудь годовалый птенец, а большая! Все они пустились вслед за воробьихой, желая узнать, что это за важная птица.

—  Прраво, диво! Прраво, диво! — каркала ворона.

—  Подожди! Подожди! — чирикали воробьи.

Но она не хотела ждать; в ужасе летела домой, но силы все более и более угасали; воробьиха ежеминутно готова была упасть на землю, а птичья стая все росла да росла. Тут были и большие и малые птицы; некоторые подлетали к ней вплотную, чтобы клюнуть ее.

—  Ишь ты! Ишь ты! — щебетали и чирикали они.

—  Ишь ты! Ишь ты! — зачирикали и птенцы, когда она подлетела к своему гнезду. — Это, верно, павлин! Ишь, какой разноцветный! Глазам невтерпеж, как говорила мать. Пип! Вот она, красота!

И они все принялись клевать ее своими носиками, так что ей никак нельзя было попасть в гнездо, а от ужаса она не могла даже «пип» сказать, не то что — «я ваша мать!» Остальные птицы тоже принялись клевать воробьиху и повыщипывали из нее все перья. Обливаясь кровью, упала она в самую середину розового куста.

—  Бедная пташка! — сказали розы. Мы укроем тебя! Склони к нам свою головку!

Воробьиха еще раз распустила свои крылья, потом плотно прижа­ла их к телу и умерла у своих соседок, свежих, прекрасных роз.

—  Пип! — сказали воробышки. — Куда же это девалась мамаша? Или она нарочно выкинула такую штуку? Верно, пора нам жить своим умом! Гнездо она оставила нам в наследство, но владеть им надо кому-нибудь одному! Ведь у каждого из нас будет своя семья! Кому же?

—  Да уж, вам здесь не место будет, когда я обзаведусь женой и детьми! — сказал самый младший.

—  У меня побольше твоего будет и жен и детей! — сказал другой.

—  А я старше вас всех! — сказала третья.

Воробышки поссорились, хлопали крылышками, клевали друг друга и — бух! — попадали из гнезда один за другим. Но и лежа на земле врастяжку, они не переставали ссориться, кривили головки набок мигали глазом, обращенным кверху. У них была своя манера дуться.

Летать они кое-как уже умели, поупражнялись еще немножко и порешили расстаться, а чтобы узнавать друг друга при встречах, уговорились шаркать три раза левою ножкой и говорить «пип».

Младший, оставшийся в гнезде, постарался рассесться в нем как можно пошире; теперь он был тут полным хозяином, только недолго. Ночью из окна домика показалось пламя и охватило крышу; сухая солома вспыхнула, дом сгорел, а с ним и воробей; молодые же супруги счастливо спаслись.

Наутро взошло солнышко; вся природа смотрела такою освежен­ною, словно подкрепившеюся за ночь здоровым сном, но на месте домика торчали только обгорелые балки, опиравшиеся на дымовую кирпичную трубу, которая была теперь сама себе госпожою. Развали­ны еще сильно дымились, а розовый куст стоял все такой же свежий, цветущий; каждая веточка, каждая роза отражались в тихой воде пруда, как в зеркале,

—  Ах, что за прелесть! Эти розы — и рядом обгоревшие развалины строения! — сказал какой-то прохожий. — Прелестнейшая картинка! Надо ею воспользоваться!

И он вынул из кармана книжку с чистыми, белыми страницами и карандаш — это был художник. Быстро набросал он карандашом дымившиеся развалины, обгорелые балки, покривившуюся трубу — она кривилась все больше и больше — и на самом первом плане цветущий розовый куст. Куст в самом деле был прекрасен, ради него и нарисовали всю картину.

Днем пролетали два воробья, родившиеся здесь.

—  Где же дом-то? — сказали они. — Где гнездо? Пип! Все сгорело, и наш братец тоже сгорел! Это ему за то, что он забрал себе гнездо! А розы таки уцелели! По-прежнему выставляют свои красные щеки! Небось не горюют о несчастье соседей? Несносные! И говорить-то с ними не хочется! Да и вообще здесь стало прескверно! Одно безобра­зие!

И они улетели.

Однажды осенью выдался чудесный солнечный денек, — право, можно было подумать, что стоит лето. На дворе перед высоким крыль­цом барской усадьбы было сухо и чисто; тут расхаживали голуби — и черные, и белые, и сизые; перья их так и блестели на солнышке; старые голубки-мамаши топорщили перышки и говорили молодень­ким голубкам:

—  В группы! В группы!

Так ведь было красивее и виднее.

—  Кто эти серенькие крошки, что шмыгают у нас под ногами? — спросила старая голубка с зеленовато-красными глазками. — Серые крошки! Серые крошки!

—  Это воробышки! Славные птички! А мы ведь всегда славились своею кротостью — пусть же они поклюют с нами! Они не вмешива­ются в разговор и так мило шаркают лапкой.

Воробьи в самом деле шаркали; каждый из них шаркнул три раза левою лапкой и сказал «пип». Поэтому все сейчас же узнали друг друга, — это были три воробья из сгоревшего дома.

—  Славно тут едят! — сказали воробьи.

А голуби увивались вокруг голубок, самодовольно топорщили пе­рышки, выпячивали зобы, судили и рядили.

—  Смотрите, смотрите вон на ту зобастую голубку! Смотрите, как она глотает горох! Ишь, все хватает самые крупные, самые лучшие горошины! Курр! Курр! Смотрите, как она выпячивает зоб! Гляньте на эту милую злюку! Курр! Курр! — И глаза у них налились от злости кровью. — В группы! В группы! Серые крошки! Серые крошки! Курр! Курр! — так это у них шло, идет и будет идти тысячи лет.

Воробьи клевали и слушали, тоже собираясь было в группы, но это им совсем не подходило. Насытившись, они ушли от голубей и стали перемывать им косточки, потом шмыгнули под решетку прямо в сад. Дверь в комнату, выходившую в сад, была отворена, и один из воробь­ев вспрыгнул на порог, — он плотно поел и потому набрался храбро­сти.

—  Пип! — сказал он. — Какой я смелый!

—  Пип! — сказал другой. — Я посмелее тебя!

И он прыгнул за порог. Там никого не было, это отлично заметил третий воробышек и залетел на самую середину комнаты, говоря:

—  Войти так уж войти, или вовсе не входить! Презабавное тут, однако, человечье гнездо! А это что тут поставлено? Да, что же это такое?

Как раз перед воробьями цвели розы, отражаясь в прозрачной воде, а рядом торчали обгорелые балки, опиравшиеся на готовую упасть дымовую трубу.

—  Да что же это? Как попало все это в барскую усадьбу?

И все три воробья захотели перелететь через розы и трубу, но ударились прямо о стену. И розы и труба были нарисованы, а не настоящие: художник написал по сделанному им маленькому набро­ску целую картину.

—  Пип! — сказали воробьи друг другу. — Это так, пустое! Только для вида! Пип! Вот она красота! Понимаете вы в этом хоть что-ни­будь? Я — ровно ничего!

Тут в комнату вошли люди и воробьи улетели.

Шли дни и годы, голуби продолжали ворковать, чтобы не сказать ворчать, — злющие птицы! Воробьи зимой мерзли и голодали, а летом жили прекрасно. Все они обзавелись семьями, или поженились, или как там еще назвать это! У них были уже птенцы, и каждый птенец, разумеется, был прекраснее и умнее всех птенцов на свете. Они все разлетелись в разные стороны, а если встречались, то узнавали друг друга по троекратному шарканью левой лапкой и по особому привет­ствию «пип». Самою старшею из воробьев, родившихся в ласточкином гнезде, была воробьиха, она осталась в девицах, и у нее не было ни своего гнезда, ни птенцов. Ей вздумалось отправиться в какой-то большой город, и она полетела в Копенгаген.

Близ королевского дворца, на самом берегу канала, где стояли лодки с яблоками и глиняного посудой, увидала она большой разно­цветный дом. Окна, широкие внизу, суживались кверху. Воробьиха посмотрела в одно, посмотрела в другое, и ей показалось, что она заглянула в чашечки тюльпанов: все стены так и пестрели разными рисунками и завитушками, а в середине каждого тюльпана стояли белые люди — одни из мрамора, другие из гипса, но для воробьихи что мрамор, что гипс — все было едино. На крыше здания стояла бронзовая колесница с бронзовыми же конями, которыми правила богиня победы. Это был музей Торвальдсена.

—  Блеску-то, блеску-то! — сказала воробьиха. — Это, верно, кра­сота! Пип! Но тут что-то побольше павлина!

Она еще помнила объяснение величайшей красоты, которое слы­шала в детстве от матери. Затем она слетела вниз, во двор. Там тоже было чудесно. На стенах были нарисованы пальмы и разные ветви, а посреди двора стоял большой цветущий розовый куст. Он склонял свои свежие ветви, усыпанные розами, к могильной плите. Воробьиха подлетела к ней, увидав там еще несколько воробьев. Пип! И она три раза шаркнула левою лапкой. Этим приветствием воробьиха встреча­ла из года в год всех воробьев, но никто не понимал его — расставши­еся не встречаются ведь каждый день, — и теперь она повторила его просто по привычке. Глядь, два старых воробья и один молоденький тоже шаркнули три раза левою лапкой и сказали «пип».

—  А, здравствуйте! Здравствуйте!

Оказалось, что это были два старых воробья из ласточкиного гнез­да и один молодой отпрыск семейства,

—  Так вот где мы встретились! — сказали они. — Тут знаменитое место, только поживиться нечем! Вот она, красота-то! Пип!

Из боковых комнат, где стояли великолепные статуи, вышло во двор много народу; все подошли к каменной плите, под которой поко­ился великий мастер, изваявший все эти мраморные статуи, и долго-долго стояли возле нее молча, с задумчивым, но светлым выражением на лицах. Некоторые собирали опавшие розовые лепестки и прятали их на память. Среди посетителей были и прибывшие издалека — из великой Англии, из Германии, из Франции. Самая красивая из дам взяла одну розу и спрятала ее у себя на груди. Видя это, воробьи думали, что розы здесь царствуют и все здание построено, именно, для них. По мнению воробьев, это было уж слишком большою честью для роз, но так как люди ухаживали за ними, то и воробьи не захотели отстать.

—  Пип! — сказали они и принялись мести пол хвостами и коситься на розы одним глазом. Недолго они смотрели, живо признали своих старых соседок. Это были ведь они самые. Художник, срисовавший розовый куст и обгорелые развалины дома, выпросил затем у хозяев позволение выкопать куст и подарил его строителю музея. На свете не могло быть ничего прекраснее этих роз, и строитель посадил весь куст на могиле Торвальдсена. Теперь он цвел над ней, как живое воплощение красоты, и отдавал свои розовые душистые лепестки на память людям, явившимся сюда из далеких стран.

—  Вас определили на должность здесь, в городе? — спросили во­робьи.

И розы кивнули им; они тоже узнали серых соседей и были рады встрече.

—  Как хороша жизнь! — сказали они. — Жить, цвести, встречаться со старыми друзьями, ежедневно видеть вокруг себя милые, радост­ные лица!.. Тут каждый день точно великий праздник!

—  Пип! — сказали воробьи один другому. — Да, это наши старые соседки! Мы помним их происхождение. Как же! Прямо от пруда да сюда! Пип! Ишь, в какую честь попали! Право, счастье приходит к иным во сне! И что хорошего в таких красных кляксах? Понять нель­зя!.. А вон торчит увядший лепесток! Вижу! Вижу!

И каждый усердно клевал его; лепесток падал, но куст стоял все такой же свежий и зеленый; розы благоухали на солнышке над моги­лой Торвальдсена и склонялись к самой плите, как бы венчая его бессмертное имя.

Библиотека зарубежных сказок в 9 т. Т. 1: Для детей: Пер. с дат./ Ханс Кристиан Андерсен; Сост. Г. Н. Василевич; Худож. М. Василец. — Мн.: Мал. пред. "Фридригер", 1993. — 304 с.: ил.

Пятеро из одного стручка

В одном стручке сидело пятеро горошинок; были они зеленые, и стручок зеленый, — и вот решили они, что весь мир также зеленый, и решили правильно! Стручок рос, росли и горошинки; все они сидели в один ряд — такая у них была квартира! Снаружи стручок освещало и согревало солнце, а дождик обмывал его; внутри стручка было тепло и уютно, днем светло, а ночью темно, как это и полагается. Горошин­ки все росли да росли и все больше и больше размышляли, сидя в стручке: чем-нибудь надо было заняться!

«Неужели я всегда так и буду сидеть здесь? — думала каждая. — От долгого сидения ведь и затвердеть можно! Я чувствую, что там, за стеной, что-то есть!»

Прошло несколько недель, горошинки пожелтели; пожелтел и стручок.

—  Весь мир желтеет! — говорили горошинки; и были правы.

Но вот они услышали треск: кто-то сорвал стручок и сунул его в карман своей куртки, уже набитой стручками.

—  Ну, сейчас нас выпустят на волю! — вскричали горошинки и стали ждать.

—  Хотела бы я знать, кому из нас пятерых повезет больше всего? — проговорила самая маленькая горошинка. — Ну, да скоро это выяс­нится.

—  Будь что будет! — сказала самая крупная.

Крак! — Стручок лопнул, и все пять горошинок выкатились на яркий солнечный спет. Маленький мальчик держал их на раскрытой ладони и говорил, что они годятся для его ружьеца. Он тотчас же зарядил ружье горошинкой и выстрелил.

—  Я лечу в широкий мир! Поймай-ка теперь меня, если смо­жешь! — пискнула горошинка и скрылась с глаз.

—  А я, — сказала вторая, — полечу прямо на солнце; солнце — это как раз такой стручок, какой мне нужен! — и тут же исчезла.

Две другие горошинки проговорили:

—  Где бы мы ни очутились, будем там спать; куда-нибудь да попадем!

И хотя они скатились на землю, но ружья все-таки не миновали.

—  Ну, мы улетаем дальше всех! — крикнули они.

—  Будь что будет! — сказала последняя горошинка улетая.

Ружье выстрелило, горошинка взлетела вверх, потом упала на старый дощатый подоконник под чердачным окошком и угодила пря­мо в щель, где в мягкой земле рос мох. Горошинка укрылась там, да так и лежала — спрятавшись, но не забытая судьбой.

—  Будь что будет! — повторила она.

В маленькой чердачной комнатке жила бедная женщина, которая днем уходила топить печи в чужих домах, пилить дрова, и вообще делать всякую черную работу. Женщина была и сильная и прилеж­ная, а все-таки жила в бедности. Дома, в тесной коморке, лежала ее единственная дочка-подросток, тоненькая и тщедушная, которая бо­лела вот уже целый год; она и жить была не в силах и умереть не могла.

—  Отправится вслед за сестричкой! — говорила ее мать. — Роди­лись у меня две дочки; нелегко, было прокормить обеих, — вот господь и поделил их: одну взял к себе... Лишь бы мне эту не потерять, что со мной осталась. Но бог, пожалуй, не захочет, чтобы она жила в разлуке с сестричкой, и возьмет ее к себе.

Однако больная девочка осталась жить; она весь день терпеливо и тихо лежала в кровати, пока мать ходила на заработки.

Пришла весна. Однажды ранним утром, когда мать собиралась на работу, а солнце ярко играло на полу, пробиваясь сквозь крошечное окошко, больная девочка посмотрела на него и воскликнула:

—  Что это такое зеленое виднеется за стеклом? Оно колеблется на ветру.

Мать подошла к окошку и, приоткрыв его, сказала:

—  Э, да здесь какое-то растеньице выросло: это горох выпустил свои зеленые листочки. И как он попал сюда в щель? Вот тебе и садик, любуйся на него.

Кровать переставили ближе к окну, чтобы больная могла лучше видеть гороховый росточек, и мать ушла на работу. И вот вечером девочка сказала:

—  Мама, мне кажется, я выздоравливаю... Сегодня солнце так ласкало меня. Смотри, как хорошо прижился горошек. Мне тоже будет хорошо на солнышке, и я поправлюсь.

—  Лишь ба тебе стало лучше!— отозвалась мать, хоть сама и не верила в это. Она подставила палочку к зеленому ростку, чтобы его не сломал ветер, — ведь это горошек приободрил ее девочку.

Крепко привязав бечевку к подоконнику, она другой конец при­крепила к самому верху оконной рамы, чтобы стебелек гороха мог держаться и, подрастая, виться вокруг бечевки. И горошек вился и с каждым днем рос все заметнее.

—  Гляди-ка, да он скоро зацветет! — сказала однажды утром мать и сама уже стала надеяться и верить, что ее больная девочка попра­вится.

Женщине показалось, что за последнее время дочка ее повеселе­ла; она иногда сама приподнималась на постели утром и сидела» смотря сияющими глазами на свой маленький садик, в котором рос один-единственный стебелек гороха. Неделю спустя больная впервые встала с постели на целый час. Она блаженствовала, греясь на сол­нышке. Окно было раскрыто, а за окном пышно распустился светло-розовый цветок горошка.

Девочка наклонилась и очень осторожно поцеловала тонкие лепе­стки. Этот день был для нее настоящим праздником...

Но, а что же сталось с другими горошинами? Та, что полетела в широкий мир и кричала: «Поймай меня, если сможешь!» — очутилась сначала в кровельном желобе, а потом попала в голубиный зоб...

Обе горошины-сони залетели туда же и были съедены голубями, а значит — все-таки принесли немалую пользу.

А четвертая, которая хотела полететь на солнце, упала в желоб и не одну неделю провалялась там в затхлой воде, отчего вся распухла.

—  Ну и раздобрела же я! — промолвила горошина. — Скоро лопну, чего, мне кажется, еще ни одна горошина не сумела и не сумеет сделать. Я самая замечательная из всех пяти горошинок в нашем стручке!

И она встретила полную поддержку у желоба. Возле чердачного окошка стояла юная девушка, и ее глаза сияли, а на щеках горел здоровый румянец... А желоб сказал:

—  И все-таки самая замечательная из горошинок — моя!

Библиотека зарубежных сказок в 9 т. Т. 1: Для детей: Пер. с дат./ Ханс Кристиан Андерсен; Сост. Г. Н. Василевич; Худож. М. Василец. — Мн.: Мал. пред. "Фридригер", 1993. — 304 с.: ил.

Роза с могилы Гомера

Любовь соловья к розе воспевается в восточной поэзии, в тихие звездные ночи летит серенада крылатого певца к благоухающему цветку.

Недалеко от Смирны, возле дороги, окаймленной высокими пла­танами, видел я цветущий розовый куст. Мимо него проходят навью­ченные верблюды, гордо выпрямляя длинные шеи и неуклюже ступая по священной земле. В ветвях платанов гнездятся дикие голуби, и крылья их блещут перламутром в солнечных лучах.

Одна роза на этом розовом кусте была особенно прекрасна; ей-то и пел соловей о страданиях любви. А роза молчала — ни капли росы не поблескивало на ее лепестках слезою сочувствия — и клонилась вместе с ветвями к лежащему под кустом большому камню.

—  Здесь покоится величайший из певцов земли! — говорила ро­за. — Лишь на его могиле буду я благоухать, лишь на нее буду ронять свои лепестки, когда их сорвет буря. Творец «Илиады» превратился в прах и смешался с землею, и из этой земли выросла я! Я, роза с могилы Гомера, слишком священна, чтобы цвести для какого-то маленького соловья!

Но соловей все пел и пел, пока не умер. Погонщик гнал навьючен­ных верблюдов и черных рабов. Маленький сын его нашел мертвую птичку и зарыл крошечного певца в могилу великого Гомера, на которой раскачивалась роза, колеблемая ветром.

Настал вечер; роза свернула свои лепестки и уснула. И ей при­снился прекрасный солнечный день; в который на поклонение к мо­гиле Гомера пришла толпа чужеземцев-франков. Там был певец из страны туманов и северного сияния. Он сорвал розу, вложил ее в книгу и увез с собой в другую часть света, на свою далекую родину. И роза увяла от тоски, зажатая между страницами, а певец, вернувшись домой, открыл книгу и сказал:

—  Это роза с могилы Гомера!

Вот какой сон снился розе. А проснувшись, она затрепетала на сильном ветру, и капля росы упала с ее лепестков на могилу Гомера. Вот встало солнце, и роза расцвела пышнее прежнего, — день был жаркий, а она ведь не покидала своей теплой Азии.

Послышались шаги, явились чужеземцы-франки, которых роза видела во сне, а вместе с ними один поэт, уроженец севера. Он сорвал розу, запечатлел на ее свежих устах поцелуй и увез с собой в страну туманов и северного сияния.

Покоится она теперь в его «Илиаде» как мумия и, словно сквозь сон, слышит, как произносит он, открывая книгу:

—  Это роза с могилы Гомера!

Библиотека зарубежных сказок в 9 т. Т. 1: Для детей: Пер. с дат./ Ханс Кристиан Андерсен; Сост. Г. Н. Василевич; Худож. М. Василец. — Мн.: Мал. пред. "Фридригер", 1993. — 304 с.: ил.

Что муж ни сделает, то и хорошо

А теперь послушай сказку. Ее я знаю еще с детства. И с тех пор как вспомню о ней, так и кажется, что она еще лучше стала. Ведь сказки — что люди: многие из них чем старше, тем лучше, и это очень утешительно.

Конечно же, ты бывал в деревне и видел настоящие крестьянские домики, крытые соломой. Крыша у такого домика поросла мхом, травой, а на коньке — гнездо аиста, — без аиста там не обойтись! Стены покосились, окна низенькие, причем открывается только одно; в кухне печка выпирает, как живот толстяка; через плетень свесился куст бузины, а в крохотной лужице, над которой раскинулась узло­ватая ракита, плавает утка с утятами. Есть при доме собака, — она сидит на цепи и лает на весь свет.

Точь-в-точь такой дом стоял когда-то в одной деревне, и жили в нем старые крестьяне — муж и жена. Как ни бедны они были, все же лишнее имели. Так, они могли бы обойтись без своей лошади, потому что работы для нее не было, и она целый день паслась в придорожной канаве. Хозяин ездил на ней в город, иногда ее на несколько дней брали соседи, расплачиваясь за это мелкими услугами, — и все же лучше было бы ее продать или сменять на что-нибудь более нужное. Но на что обменять?

—  Ну, отец, в купле-продаже ты кумекаешь больше моего, — сказала однажды жена своему мужу, — а сейчас как раз ярмарка в городе. Сведи-ка туда нашу лошадь да продай ее или поменяй на что-нибудь путное! Ты ведь у меня всегда все делаешь так, как нужно. Ну, поезжай!

И тут она повязала мужу платок на шею, — это она делала лучше, чем он, — да не как-нибудь, а двойным узлом повязала; очень красиво получилось. Потом она ладонью смахнула пыль с мужниной шляпы и поцеловала старика прямо в теплые губы. А он сел на ту самую лошадь, которую надо было продать или выменять, и уехал. Ну, а в купле-продаже он знал толк!

Солнце пекло, и на небе не было ни облачка. Над дорогой стояли тучи пыли, потому что на ярмарку спешили толпы людей: одни дви­гались на телегах, другие — верхом, третьи — на своих двоих. Жара стояла нестерпимая, а тени нигде не было. Вот старик увидел, что по дороге едет человек и гонит перед собой корову, да такую красивую, что краше и не бывает.

«Должно быть, у нее и молоко отличное, — подумал старик. — Есть расчет поменяться».

— Эй ты, с коровой! — закричал он. — Давай-ка потолкуем. Хоть лошадь и подороже коровы будет, да мне корова нужней. Давай ме­няться, а?

—  Ну что ж, давай, — согласился хозяин коровы; и они обменя­лись. Итак, крестьянин сделал свое дело и теперь мог спокойно вер­нуться домой, но он собирался еще побывать в городе и потому вместе с коровой пошел дальше, чтобы хоть издали поглядеть на ярмарку.

Крестьянин шел быстро, корова от него не отставала, и вскоре они нагнали человека, который вел овцу. Овца была очень упитанная и с густой шерстью.

«Вот бы мне такую! — подумал крестьянин. — Летом ей хватит корму и в нашей канаве, а на зиму ее можно будет брать в дом, если хорошенько подумать, на что нам корова? Лучше иметь овцу».

—  Эй ты, хочешь поменять овцу на корову? — крикнул он. Хозяин овцы согласился сразу, и крестьянин продолжил свой путь уже с овцой. Вдруг он увидел на перекрестке человека с большим гусем под мышкой.

—  До чего у тебя гусь знатный, — сказал ему крестьянин. — И жира вдоволь и пера много! Вот бы его привязать возле нашей лужи, да и пустить по ней плавать. И старухе моей было бы для кого собирать очистки. Она как раз говорила на днях: «Эх, если бы только у нас был гусь!» Хочешь меняться? Даю тебе за гуся овцу, да еще спасибо скажу в придачу! Ну, теперь жена может его получить... да и получит...

Хозяин гуся сразу согласился, и они обменялись.

Город был уже совсем близко, дорога кишела людьми и скотом, не протолчешься. Путники шагали кто по дороге, кто по дну придорож­ных канав, кто прямо по картофельному полю сборщика дорожных пошлин. Тут же в картошке бродила на привязи его курица, — а привязали ее для того, чтобы она не затерялась в толчее. Это была очень приятного вида бесхвостая курица. Искоса посматривая на прохожих, она клохтала «клу-клу», но что она при этом имела ввиду, сказать трудно! Крестьянин, завидев ее, сразу решил: «В жизни я не видывал такой красавицы! Да она краше, чем наседка у нашего пас­тора. Вот бы мне такую! Курица всегда найдет что поклевать, — может сама себя прокормить. Неплохо бы выменять ее на гуся, дума­ется мне».

—  Давай поменяемся, — предложил крестьянин сборщику по­шлин. — Меняться? Ну что ж, я не прочь, — ответил тот. И они поме­нялись: сборщик получил гуся, а крестьянин — курицу.

Дел он по пути переделал много, к тому же очень устал — было жарко, — и теперь ему ничего так не хотелось, как пропустить рюмоч­ку и закусить чем придется. Поблизости как раз оказался кабачок. Старик завернул было туда, но в дверях столкнулся с работником, который нес на спине туго набитый мешок.

—  Что несешь? — спросил крестьянин.

—  Гнилые яблоки, — ответил тот. — Вот собрал мешок для свиней.

—  Ох ты! Уйма какая! Вот бы старухе моей полюбоваться! В прошлом году сняли мы с нашей яблоки, что возле сарая, всего одно яблоко; хотели его сберечь, положили на сундук, — а оно и сгнило. Но моя старуха все-таки говорила про него:« Какой ни есть, а достаток!» Вот бы ей теперь посмотреть, какой бывает достаток. Я бы ей с удо­вольствием показал!

—  А что дашь за мешок? — спросил работник.

—  Что дам? Да вот курицу!

Крестьянин отдал курицу работнику, взял яблоки и, войдя в каба­чок, прошел к стойке. Мешок с яблоками он прислонил к печке, не заметив, что она топится. В кабачке было много народу — барышни­ки, торговцы скотом; сидели тут и два англичанина, да такие богатые, что все карманы у них были набиты золотом. Они стали биться об заклад, и ты сейчас про это услышишь.

Но что это вдруг затрещало возле печки?

Да это яблоки испеклись! Какие яблоки? И тут все узнали историю про лошадь, которую старик сначала обменял на корову и за которую в конце концов получил только гнилые яблоки.

—  Ну и получишь ты дома от жены! — сказал англичанин. — Да она с тебя голову снимет.

—  Не снимет, а обнимет, — возразил крестьянин. — Моя старуха всегда говорит: «Что муж ни сделает, то и хорошо!»

—  Давай поспорим, — предложил англичанин. — Ставлю бочку золота.

—  Хватит и мерки, — сказал крестьянин. — Я же могу поставить только мерку яблок да себя со старухой в придачу, да этого хватит с лихвой.

—  Согласны! — вскричали англичане.

Подали повозку кабатчика: на ней разместились все — англичане, старик, гнилые яблоки. Повозка тронулась в путь и вот подъехала к дому крестьянина.

—  Доброго здоровья, мать!

—  И тебе того же, отец!

—  Ну, лошадь я сменял.

—  На этот счет ты у меня дока, — сказала старуха и бросилась обнимать мужа, не замечая ни мешка с яблоками, ни чужих людей.

—  Лошадь я выменял на корову.

—  Слава богу, — сказала жена. — Теперь у нас на столе заведется и молоко, и масло, и сыр. Вот выгодно обменял!

—  Так-то так, да затем корову обменял на овцу.

—  И хорошо сделал, — одобрила старуха, — всегда-то ты знаешь, как лучше сделать. Для овцы у нас корму хватит. А мы будем пить овечье молоко да овечьим сыром лакомиться; а из шерсти свяжем чулки, а то и фуфайки! С коровы шерсти не соберешь: в линьку она и последнюю растрясет. Какой ты у меня умница!

—  Так-то так, да овцу я отдал за гуся.

—  Ах, отец, неужто у нас и вправду будет гусь ко дню святого Мортена? Уж ты всегда стараешься меня порадовать! Вот хорошо придумал! Гусь, хоть его паси, хоть не паси, все равно разжиреет к празднику.

—  Так-то так, да гуся я сменял на курицу, — сказал старик.

—  На курицу? Вот удача-то! — воскликнула старуха. — Курица нам нанесет яиц, цыплят выведет — глядишь, у нас полный курятник. Мне уж давно хотелось завести курочку.

—  Так-то так, да курицу я отдал за мешок гнилых яблок.

—  Дай-ка я тебя расцелую! — воскликнула жена. — Вот спасибо так спасибо! А теперь вот что я тебе расскажу: когда ты уехал, я решила приготовить тебе обед повкуснее — яичницу с луком. Яйца у меня как раз есть, а луку нет. Тогда поспешила я к учителю: у них есть лук, но жена его скупая-прескупая, хоть и притворяется доброй. Вот я и попросила у нее взаймы луковку. «Луковку? — переспраши­вает она. — Да у нас в саду ничегошеньки не растет. Я вам и гнилого яблока дать не могу». Вот теперь-то я могу дать ей целый десяток гнилых яблок. Да что десяток! Хоть весь мешок одолжу. Ну и посме­емся мы над учительницей! — и жена поцеловала мужа прямо в губы.

—  Вот это здорово! — вскричали англичане. — Как ей ни тяжело приходится, она всегда всем довольна. Для такой и денег не жалко.

Тут они расплатились с крестьянином: ведь жена с него головы не сняла, а, напротив, крепко его обняла. Целую кучу золота ему дали!

Да, если по мнению жены муж ее умней всех и что он ни сделает, то и хорошо, — это всегда ей на пользу.

Вот и сказка вся. Еще в детстве слышал я ее. Теперь же и ты услышал ее и узнал: что муж ни сделает, то и хорошо.

Библиотека зарубежных сказок в 9 т. Т. 1: Для детей: Пер. с дат./ Ханс Кристиан Андерсен; Сост. Г. Н. Василевич; Худож. М. Василец. — Мн.: Мал. пред. "Фридригер", 1993. — 304 с.: ил.

Новое платье короля

Много лет назад жил-был на свете король: он так любил наряжать­ся, что тратил на новые платья все свои деньги, а парады, театры, загородные прогулки занимали его только потому, что он мог там показаться в новом наряде. На каждый час дня у него было особое платье, и как про других королей говорят: «Король в совете», так про него говорили:« Король в гардеробной».

В столице этого короля жилось очень весело; почти каждый день приезжали иностранные гости, и вот раз явилось двое обманщиков. Они выдали себя за ткачей и сказали, что могут соткать такую чудес­ную ткань, лучше которой ничего и представить себе нельзя: кроме необыкновенно красивого рисунка и расцветки, она отличается еще удивительным свойством — становится невидимой для всякого чело­века, который сидит не на своем месте или непроходимо глуп.

«Да, вот это будет платье! — подумал король. — Тогда ведь я могу узнать, кто из моих сановников не на своем месте и кто умен, а кто глуп. Пусть поскорее соткут для меня такую ткань».

И он дал обманщикам большой задаток, чтобы они сейчас же принялись за дело.

Те поставили два ткацких станка и стали делать вид, будто усер­дно работают, а у самих на станках ровно ничего не было. Нимало не стесняясь, они требовали для работы тончайшего шелку и чистейшего золота, все это клали себе в карман и просиживали за пустыми стан­ками с утра до поздней ночи.

«Хотелось бы мне посмотреть, как подвигается дело!» — думал король. Но тут он вспоминал о чудесном свойстве ткани, и ему стано­вилось как-то не по себе. Конечно, ему нечего бояться за себя, но... все-таки лучше сначала пошел бы кто-нибудь другой! А между тем молва о диковинной ткани облетела весь город, и всякий горел жела­нием поскорее убедиться в глупости или непригодности своего ближ­него.

«Пошлю-ка я к ним своего честного старого министра, — подумал король. — Уж он-то рассмотрит ткань: он умен и как никто другой подходит к своей должности».

И вот старик министр вошел в залу, где за пустыми станками сидели обманщики.

«Господи помилуй! — подумал министр, тараща глаза. — Да ведь я ничего не вижу!»

Только он не сказал этого вслух.

Обманщики почтительно попросили его подойти поближе и ска­зать, как нравятся ему узор и краски. При этом они указывали на пустые станки, а бедный министр как ни пялил глаза, все-таки ничего не видел. Да и видеть было нечего.

«Ах ты, господи! — думал он. — Неужели я глуп? Вот уж чего никогда не думал! Упаси господь, кто-нибудь узнает!.. А может, я не гожусь для своей должности?.. Нет, нет, никак нельзя признаваться, что я не вижу ткани!»

—  Что ж вы ничего не скажете нам? — спросил один из ткачей. — О, это премило! — ответил старик министр, глядя сквозь очки. — Какой узор, какие краски! Да, да, я доложу королю, что мне чрезвы­чайно понравилась ваша работа!

—  Рады стараться! — сказали обманщики и принялись расписы­вать, какой тут необычный узор и сочетания красок. Министр слушал очень внимательно, чтобы потом повторить все это королю. Так он и сделал.

Теперь обманщики стали требовать еще больше денег, шелку и золота; но они только набивали себе карманы, а на работу не пошло ни одной нитки. Как и прежде, они сидели у пустых станков и делали вид, что ткут.

Потом король послал к ткачам другого достойного сановника. Он должен был посмотреть, как идет дело и узнать, скоро ли работа будет закончена. С ним было то же самое, что и с первым. Уж он смотрел, смотрел во все глаза, а все равно ничего, кроме пустых станков, не высмотрел.

—  Ну, как вам нравится? — спросили его обманщики, показывая ткать и восхваляя узоры, которых и в помине не было.

«Я не глуп, — думал сановник. — Значит, я не на своем месте? Вот тебе раз! Однако нельзя и виду подавать!»

И он стал расхваливать ткань, которой не видел, восхищаясь кра­сивым рисунком и сочетанием красок.

—  Премило, премило! — доложил он королю. Скоро весь город заговорил о восхитительной ткани.

Наконец и сам король пожелал полюбоваться диковинкой, пока она еще не снята со станка.

С целою свитой избранных придворных и сановников, в числе которых находились и первые два, уже видевшие ткань, явился ко­роль к хитрым обманщикам, ткавшим не покладая рук на пустых станках

—  Magnifique!^* Не правда ли? — вскричали уже побывавшие здесь сановники. — Не угодно ли полюбоваться? Какой рисунок... а краски!

И они тыкали пальцами в пространство, воображая, что все ос­тальные видят ткань.

«Что за ерунда! — подумал король. — Я ничего не вижу! Ведь это ужасно! Глуп я, что ли? Или не гожусь в короли? Это было бы хуже всего!»

—  О да, очень, очень мило! — сказал в конце концов король. — Вполне заслуживает моего одобрения!

И он с довольным видом кивал головой, рассматривая пустые станки, — он не хотел признаваться, что ничего не видит. Свита короля глядела во все глаза, но видела не больше, чем он сам; и тем не менее все в один голос повторяли: «Очень, очень мило!» — и сове­товали королю сделать себе из этой ткани наряд для предстоящей торжественной процессии.

—Magnifique! Чудесно! Excellent!^** — только и слышалось со всех сторон. Все были в таком восторге! Король наградил обманщиков рыцарским крестом в петлицу и пожаловал им звание придворных ткачей.

Всю ночь накануне торжества просидели обманщики за работой и сожгли больше шестнадцати свечей, — всем было ясно, что они очень старались кончить к сроку новое платье короля. Они притворялись, что снимают ткань со станков, кроят ее большими ножницами и потом шьют иголками без ниток.

Наконец они объявили: — Готово! Король в сопровождении свиты сам пришел к ним одеваться. Обманщики поднимали кверху руки, будто держали что-то, приговаривая:

—  Вот панталоны, вот камзол, вот кафтан! Чудесный наряд! Ле­гок, как паутина, и не почувствуешь его на теле! Но в этом-то вся и прелесть!

—  Да, да! — говорили придворные, хотя они ничего не видели — но ведь и видеть-то было нечего.

—  А теперь, ваше королевское величество, соблаговолите раздеть­ся и стать вот тут, перед большим зеркалом! — сказали королю обман­щики. — Мы оденем вас!

Король разделся догола, и обманщики принялись наряжать его: они делали вид, будто надевают на него одну часть одежды за другой и наконец прикрепляют что-то на плечах и талии, — это они надевали на него королевскую мантию! А король поворачивался перед зерка­лом во все стороны.

—  Боже, как идет! Как чудно сидит! — шептали в свите. — Какой узор, какие краски! Роскошное платье!

—  Балдахин ждет! — доложил обер-церемониймейстер. — Я го­тов! — сказал король. — Хорошо ли сидит платье? И он еще раз повер­нулся перед зеркалом: надо ведь было показать, что он внимательно рассматривает свой наряд.

Камергеры, которые должны были нести шлейф королевской ман­тии, сделали вид, будто приподняли что-то с пола, и пошли за коро­лем, вытягивая перед собой руки, — они не смели и виду подать, что ничего не видят.

И вот король шествовал по улицам под роскошным балдахином, а люди, толпившиеся, чтобы на него посмотреть, говорили:

—  Ах, какое красивое это новое платье короля! Как чудно сидит! Какая роскошная мантия!

Ни единый человек не сказал, что ничего не видит, никто не хотел признаться, что он глуп или сидит не на своем месте. Ни одно платье короля не вызывало еще таких восторгов.

—  Да ведь король-то голый! — закричал вдруг какой-то маленький мальчик.

—  Послушайте-ка, что говорит невинный младенец! — сказал его отец, и все стали шепотом передавать друг другу слова ребенка.

—  Да ведь он совсем голый! Вот мальчик говорит, что он голый! — закричал наконец весь народ.

И королю стало жутко: ему казалось, что они правы, но надо же было довести церемонию до конца!

И он выступал под своим балдахином еще величавее, а камергеры шли за ним, поддерживая мантию, которой не было.

---

* Чудесно! (фр.)
** Превосходно! (фр.)

Библиотека зарубежных сказок в 9 т. Т. 1: Для детей: Пер. с дат./ Ханс Кристиан Андерсен; Сост. Г. Н. Василевич; Худож. М. Василец. — Мн.: Мал. пред. "Фридригер", 1993. — 304 с.: ил.